Читать книгу - "Нечистые трагики и прокаженные драматурги - Антон Павлович Чехов"

– Да, прекрасное общество, – согласился помещик.

– Город торговый, но весьма интеллигентный!.. Например, э-э-э… директор гимназии, прокурор… офицерство… Недурен также исправник… Человек, как говорят французы, аншантэ[22]. А женщины! Аллах, что за женщины!

– Да, женщины… действительно…

– Быть может, я пристрастен! Дело в том, что в вашем городе мне, не знаю почему, чертовски везло по амурной части! Я мог бы написать десять романов. Например, взять бы хоть этот роман… Жил я на Егорьевской улице, в том самом доме, где помещается казначейство…

– Это красный, нештукатуренный?

– Да, да… нештукатуренный. По соседству со мной, как теперь помню, в доме Кощеева жила местная красавица Варенька…

– Не Варвара ли Николаевна? – спросил Климов и просиял от удовольствия. – Действительно, красавица… Первая в городе!

– Первая в городе! Классический профиль… большущие черные глаза и коса по пояс! Увидала она меня в Гамлете… Пишет письмо à la пушкинская Татьяна… Я, понятно, отвечаю…

Поджаров огляделся и, убедившись, что в гостиной нет дам, закатил глаза, грустно улыбнулся и вздохнул.

– Прихожу однажды после спектакля домой, – зашептал он, – а она сидит у меня на диване. Начинаются слезы, объяснения в любви… поцелуи… О, то была чудная, то была дивная ночь! Наш роман потом продолжался месяца два, но эта ночь уж не повторялась. Что за ночь, parole d'honneur!

– Позвольте, как же это? – забормотал Климов, багровея и тараща глаза на актера. – Я Варвару Николаевну отлично знаю… Она моя племянница!

Поджаров смутился и тоже вытаращил глаза.

– Как же это-с? – продолжал Климов, разводя руками. – Я эту девушку знаю, и… и… меня удивляет…

– Очень жаль, что так пришлось… – забормотал актер, поднимаясь и чистя мизинцем левый глаз. – Хотя, впрочем… конечно, вы как дядя…

Гости, доселе с удовольствием слушавшие и награждавшие актера улыбками, смутились и потупили глаза.

– Нет, уж вы будьте так любезны, возьмите ваши слова назад… – сказал Климов в сильном смущении. – Прошу вас!

– Если вас э-э-э… это оскорбляет, то извольте-с! – ответил актер, делая рукою неопределенный жест.

– И сознайтесь, что вы сказали неправду.

– Я? Нет… э-э-э… я не лгал, но… очень жалею, что я проговорился… И вообще… не понимаю этого вашего тона!

Климов заходил из угла в угол молча, как бы в раздумье или нерешимости. Мясистое лицо его становилось все багровее и на шее надулись жилы. Походив минуты две, он подошел к актеру и сказал плачущим голосом:

– Нет, уж вы будьте добры, сознайтесь, что солгали насчет Вареньки! Сделайте милость!

– Странно! – пожал плечами актер, насильно улыбаясь и болтая ногой. – Это… это даже оскорбительно!

– Стало быть, вы не желаете сознаться?

– Н-не понимаю!

– Не желаете? В таком случае извините… Я должен буду прибегнуть к неприятным мерам… Или я вас тут сейчас же оскорблю, милостивый государь, или же… если вы благородный человек-с, то извольте принять мой вызов на дуэль-с… Будем стреляться!

– Извольте! – отчеканил jeune premier, делая презрительный жест. – Извольте!

Смущенные до крайности гости и хозяин, не зная, что им делать, отвели в сторону Климова и стали просить его, чтобы он не затевал скандала. В дверях показались удивленные женские физиономии… Jeune premier повертелся, поболтал и с таким выражением, будто он не может более оставаться в доме, где его оскорбляют, взял шапку и, не прощаясь, удалился.

Идя домой, jeune premier всю дорогу презрительно улыбался и пожимал плечами, но у себя в номере, растянувшись на диване, почувствовал сильнейшее беспокойство.

«Черт его возьми! – думал он. – Дуэль не беда, он меня не убьет, но беда в том, что узнают товарищи, а им отлично известно, что я соврал. Мерзко! Осрамлюсь на всю Россию…»

Поджаров подумал, покурил и, чтобы успокоиться, вышел на улицу.

«Поговорить бы с этим бурбоном, – думал он, – вбить бы ему в глупую башку, что он болван, дурак… что я его вовсе не боюсь…»

Jeune premier остановился перед домом Зыбаева и поглядел на окна. За кисейными занавесками еще горели огни и двигались фигуры.

– Подожду! – решил актер.

Было темно и холодно. Как сквозь сито, моросил противный, осенний дождик… Поджаров облокотился о фонарный столб и весь отдался чувству беспокойства.

Он промок и измучился.

В два часа ночи из дома Зыбаева начали выходить гости. После всех в дверях показался тульский помещик. Он вздохнул на всю улицу и заскреб по тротуару своими тяжелыми калошами.

– Позвольте-с! – начал jeune premier, догоняя его. – На минутку!

Климов остановился. Актер улыбнулся, помялся и заговорил, заикаясь:

– Я… я сознаю… Я солгал…

– Нет-с, вы извольте публично сознаться! – сказал Климов и опять побагровел. – Я этого дела не могу так оставить-с…

– Но ведь я извиняюсь! Я прошу вас… понимаете? Прошу, потому что, согласитесь сами, дуэль вызовет толки, а я служу… у меня товарищи… Могут бог знает что подумать…

Jeune premier старался казаться равнодушным, улыбаться, держаться прямо, но натура не слушалась, голос его дрожал, глаза виновато мигали и голову тянуло вниз. Долго он бормотал еще что-то. Климов выслушал его, подумал и вздохнул.

– Ну, так и быть! – сказал он. – Бог простит. Только в другой раз не лгите, молодой человек. Ничто так не унижает человека, как ложь… Да-с! Вы молоды, получили образование…

Тульский помещик благодушно, родительским тоном читал наставление, а jeune premier слушал и кротко улыбался… Когда тот кончил, он оскалил зубы, поклонился и виноватой походкой, ежась всем телом, направился к своей гостинице.

Ложась спать полчаса спустя, он уже чувствовал себя вне опасности и в отличном настроении. Покойный, довольный, что недоразумение так благополучно кончилось, он укрылся одеялом и скоро уснул, и спал крепко до десяти часов утра.

Калхас

Комик Василий Васильич Светловидов, плотный, крепкий старик 58 лет, проснулся и с удивлением поглядел вокруг себя. Перед ним, по обе стороны небольшого зеркала, догорали две стеариновые свечи. Неподвижные, ленивые огни тускло освещали небольшую комнатку с крашеными деревянными стенами, полную табачного дыма и сумерек. Кругом были видны следы недавней встречи Вакха с Мельпоменой, встречи тайной, но бурной и безобразной, как порок. На стульях и на полу валялись сюртуки, брюки, газетные листы, пальто с пестрой подкладкой, цилиндр. На столе царил странный, хаотический беспорядок: тут теснились и мешались пустые бутылки, стаканы, три венка, позолоченный портсигар, подстаканник, выигрышный билет 2-го займа с подмоченным углом, футляр с золотой булавкой. Весь этот сброд был щедро посыпан окурками, пеплом, мелкими клочками разорванного письма. Сам Светловидов сидел в кресле и был в костюме Калхаса.

– Матушки мои, я в уборной! – проговорил комик, осматриваясь. – Вот так фунт! Когда же это я успел заснуть?