Читать книгу - "Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло"

они всё там стерли. Да ты и сам сказал, я – правая рука нашего великого этнолога; стало быть, надо же кому-то правильно и справедливо и исправно править восточными землями. Без меня там, может быть, такого наворотят…»

7

Вернувшись к себе, Бартошевский сел за стол, шумно вздохнул, открыл первую из двух пухлых папок с документами и начал их быстро просматривать и подписывать своим блестящим черным пеликаном с платиновым пером и золотой зацепкой (подарок тестя). Больше всего было прошений заверить документы русских, закончивших учебные заведения в Риге, или в Ковно, или в Праге, с приложением полицейского свидетельства, но попадались и просьбы о пособии, о рекоммендательном письме, иногда и об исходатайствовании пересмотра участи арестованных.

Некоторые бумаги он подписывал одним махом, не задумываясь, над другими его занесенное перо порхало немного, прежде чем опуститься и вывести затейливую подпись. Он не сокращал в ней ни буквы и еще прибавлял красивую мыслете, если подписывал по-русски. Ему всегда нравилось, что в его фамильи ни одна из дюжины составляющих ее букв не повторялась – хотя в немецком обличьи, где для «ш» требовалось три литеры, это не выходило. В кадетском корпусе он всегда шел третьим в списке, после Анзера и Аргунова.

Бартошевский взял из стопки и стал проглядывать очередную бумагу, держа наготове перо, но вдруг остановился, положил перо, откинулся на спинку кресла и стал смотреть в потолок с картушем. Это было прошение о принятии на службу переводчиком в Дойчландзендер Константина Константиновича Неплюева. Прошение было визировано Гётцем Штофрегеном, интендантом берлинского радио, но требовалась и скрепа Бартошевского о благонадежности.

Он смотрел в потолок и старался ни о чем не думать, но все-таки думал о том, что Аргунова убили под Одессой, Анзер пропал в Севастополе: Соколов, который видел его перед самой эвакуацией, разсказывал, что он был в тифу и должен был остаться, и его красные хорошо если просто застрелили – он наслышан был об особенных их зверствах в Крыму. Соколов всегда поправлял, если в его фамильи делали ударенье не на первом слоге, а по-мужицки на последнем. Они встретились опять в Берлине в двадцать первом или двадцать втором, у того был вид опустившегося «Андрея Белого», – который тоже тогда жил в Берлине и хоть и сторонился эмигрантов, как и они его, но все-таки Соколова постоянно принимали за этого полусумасшедшего, и даже за две, что ли, недели, причем в том же самом зале, тот выступал с безсвязной речью на вечере в пользу заморенных голодом в совдепии, прыгал по сцене и махал руками, и Соколову приходилось с раздражением объяснять, что с этим шутом гороховым – и, может быть, агентом большевиков – он никоим образом не в родстве.

Почему-то вспомнились выползавшие утром из-под моста платформы с танками под брезентом, и дядя Хилков, растерзанный в Овруче.

Да, и в том же самом зале… притом же дурак Соколов метил в Керенского, а попал в спину сорвавшегося со своего места, тоже в первом ряду, Неплюева, человека противоположных Керенскому убеждений, и – насмерть. Слуховая память удержала всю последовательность: и заученный (и глупый) выкрик Соколова, и бутафорский раскат его стрельбы в звонкой тишине, и сразу же вразнобой захлопавшие сиденья вскочивших с них мужчин. Бартошевский тоже дважды выстрелил, на воздух, чтобы отогнать от Соколова накинувшуюся толпу, потом пытался незаметно улизнуть в общей суматохе, но тут и его скрутили и судили как соучастника. Он им и был, конечно, но неохотным: Керенского он ненавидел, но к тому времени так скис и на все махнул рукой, что не видел никакого прока в убийстве этого холодного мерзавца. А к Неплюеву он хоть и не мог питать уважения, но все-таки выделял этого, безспорно, умного человека среди этого сборища наивных олухов, масонов сплошь, жидов через одного, равно как и наирусейших предателей, погубивших Россию и не способных в этом страшном преступлении не только раскаяться, но даже и сознаться. Он искренно сожалел о несчастном и ненамеренном убийстве Неплюева, да и всю эту дурацкую, в сущности, затею Соколова считал теперь никчемной и желал бы никогда не вспоминать о ней. И вот теперь он должен был приложить руку к прошению сына убитого.

Ему опять вспомнилось давешнее яркое утро, и мост, и женщина в шляпке, похожей на фетровую каску. Не подписать означало, что в месте откажут, хуже того, скорей всего, возьмут под подозрение. Он закрыл папку. На ней посредине, в белом кружочке с красным ободком, стоял красивый гамматический крест, таинственно притягивавший его еще в 1915 году в Киеве, когда видел его на круглом, как лежачий турецкий барабан, капоте «Делонэ-Бельвиля» великого князя, который потом достался Керенскому. Ему вспомнилось это холодное, злое, бритое лицо в то утро в августе семнадцатого, когда Керенский с охраной вышел посреди праздничной службы из Успенского собора и прошел через толпу не попавших в собор.

При этом воспоминании Максим Максимыч слегка стиснул зубы, выпрямился и снова раскрыл папку и достал прошение; взял перо и поводил им над бумагой; замер; потом усмехнулся, переложил перо в левую руку и косо и неразборчиво написал: MBartsch – прочее прочерком. Потом снова откинулся в кресле и закрыл глаза.

В дверь постучали. Бартошевский не отозвался; он пребывал в глубокой задумчивости.

Лица и исполнители

Драматические сцены в прозе

De Mausoleo, sponte foribus patefactis, exaudita vox est nomine eum cientis[8].

Пролог

На второй день нового года, разбирая в своем кабинете утреннюю почту, Хилков, довольно известный беллетрист, разрезал толстый квадратный конверт костяным ножом и с трудом вытащил цеплявшуюся уголками плотную карточку с каллиграфическим тиснением. Его приглашали в Художественный театр на юбилейное чествование Леонида Лисовецкаго, «выдающегося драматурга нашего времени». Торжество по случаю награждения его званием заслуженного деятеля искусств Российской Федерации назначено на 17 января, сразу по окончании премьеры его знаменитой трилогии «Труп живой». Сверх того, Хилков приглашался в воскресенье на прием в честь юбиляра в «Метрополе», за что, однако, просили взнос в полторы тысячи. В конверт вложены были два билета в первый ряд бельэтажа и франкированный маленький конвертик с листком RSVP.

Лисовецкий только тем был хорош, что своими плоскими пародиями и балаганной техникой напоминал Хилкову его школьную молодость, когда он с одноклассницей Ниной Поддубной однажды перелез через забор в задах Театра на Таганке, спустившись по прислоненным к забору декорациям во дворик под одобрительные возгласы выглядывавших из окон уборных