Читать книгу - "Драматургия Югославии - Мирослав Крлежа"

усидели втроем целого барашка и выдули десять литров вина. Вот у меня нонче целый день чего-то внутри бурчит, булькает да переливается. Да всё ветры из меня и сверху и снизу. Во, гляди, как брюхо раздулось! (Расстегивает рубашку и показывает голый, толстый и волосатый живот.)

П у л ь о. Так тебе и надо, мне тебя и не жаль вовсе, раз не умеешь есть как человек, потихоньку, помаленьку. А ты обожрался, понимаешь, ровно хряк. Три четверти барашка один умял.

Б у к а р а. А ты что, хотел, чтобы я по-господски, вроде тебя, каждый кусочек вилочкой в рот клал! Так, брат ты мой, буржуазия ест. Я люблю кусок в горсти зажать, выдрать его из целой-то туши, а там и зубы в ход пустить. Глотну раз-другой — залью стаканом вина. Вот так есть надо, а не вилкой по тарелке возить, будто курица — клювом.

Входит  М а й к а ч а.

М а й к а ч а. Беда со мной, опоздала я! Прости, товарищ учитель! Знаешь ведь, как у меня в корчме: народу полно, пока их всех выпроводишь да пока затворишь корчму, делам-то и конца не видать!

Б у к а р а. Где ты, вдовушка, лапушка моя? Я как зайду в твою таверну, все на тебя поглядываю, а ты вроде и не замечаешь.

М а й к а ч а. Чтоб тебя дьявол унес, все-то ты брешешь!

Б у к а р а. Поди сюда, сядь рядышком со мной, не промахнешься.

Она садится рядом с ним, он обнимает ее за талию.

Клянусь богом, вдовушка моя, ты тут, посереди, хорошо икономически обеспечена!

М а й к а ч а. Да пусти ты меня! У тебя дома еще здоровше икономия! Твоя-то жена поширше моего будет!..

П у л ь о. Начнем, товарищи! У меня мало времени. Завтра делов и в поле хватит.

В с е. Начинайте! Чего там! Кого еще ждать!

Ш к у н ц а. Хорошо, товарищи! Я долго говорить не буду. Вы знаете мою позицию… Однако, несмотря на это, я свою задачу выполнил. Я разыскал драму и уже отпечатал ее на машинке в нескольких экземплярах. Но прежде чем начать, я еще раз обратил бы ваше внимание на то, что эта пьеса — не для вас. Она слишком трудная. И если вы согласны, то еще есть время заменить ее чем-нибудь другим.

М а ч а к. Да чего еще тут менять! Это или другое — один черт!

П у л ь о. На заседании нашего Народного фронта мы решили представлять Амлета. И нечего тут снова свинью седлать…

Б у к а р а. Чего там еще! Взялся за гуж, не говори, что не дюж!

Ш к у н ц а (нервно). Ладно, товарищи! Раз так — пожалуйста! Вы, товарищ Мате, — король. Вы, товарищ Мара, — королева Гертруда. (К Шкоко и Андже.) Вы будете Гамлет и Офелия… Ты, Мачак, — Лаэрт…

М а ч а к. Я, стало быть, лаю: ав-ав-ав!

Ш к у н ц а. А ты, Шимурина, — Горацио.

Ш и м у р и н а. Кто я?

Ш к у н ц а. Горацио.

М а ч а к (Шимурине). Поди ко мне сюда, я тебе скажу, кто ты. (Шепчет ему на ухо.)

П у л ь о (подходит к ним). Кто-кто? (Слушает.) Точно, Кураций и есть.

Ш к у н ц а. А сейчас попробуем! (Раздает им роли.) Репетировать будем что придется, без особого порядка. Вот, например, сцена между королем и Гамлетом из первого действия. Страница двадцатая, пожалуйста! Начинайте, товарищ управляющий. Отсюда вот. (Показывает ему.)

Б у к а р а. Мне читать, что ли? Отодвинься, Мате, в сторону, дай мне места… (Читает монотонно и неуверенно.)

«Весьма отрадно и похвально, Гамлет,

Что ты отцу печальный платишь долг»[55].

Черт его побери, до чего накрутил! Не может сказать в двух словах, как человек человеку: «Это очень хорошо, братец, что ты по тятьке так убиваешься…» (Читает.)

«Но и отец твой потерял отца;

Тот — своего…».

Неужели! Вот мудрит-то, мудрит, надо же. А чего же делать, приходится терять. И на что бы это было похоже, если бы мой отец, старый да бессильный, сидел бы еще до сих пор в доме, а с ним — его отец да его отца отец! Тут и самому на тот свет недолго отправиться… (Читает, заикаясь.)

«Это грех пред небом,

Грех пред усопшим, грех пред естеством,

Противный разуму, чье наставленье

Есть смерть отцов, чей вековечный клич

От первого покойника доныне:

«Так должно быть»…»

Ну, тут я у него ничегошеньки не понимаю. Нет, вы гляньте, что он тут намолол: тут вам и небо, и мертвые, и природа, и безумие, и разум, и смерть, да еще в конце говорит: «Так должно быть». Ты, учитель, вроде бы сказал, что он какой-то великий человек? А мне сдается, у него не все дома.

Ш к у н ц а. Вы, товарищ управляющий, смелее! Продолжайте, продолжайте! Это пока еще что, так, мелкие трудности…

Б у к а р а (читает так же сбивчиво).

«Тебя мы просим, брось

Бесплодную печаль…».

Да пусть он катится к ядреной матери вместе с тем, кто ему перо в руки дал! Это не каждому по зубам! Да он, знаешь ли ты, учитель, — он просто дурень. Не ухватишь его ни за хвост, ни за голову.

Ш к у н ц а (смех триумфатора). А я что могу поделать, товарищи! Я ведь вам сразу сказал, что текст слишком трудный.

Б у к а р а. Нет, нет, ты, учитель, не прав. Ничего тут нет трудного. Просто если грамотный напишет, его и читать легко, а если неграмотный возьмется — ни черта не разберешь. Так-то вот! Башку прозакладываю, что моя покойная бабка Стана была в три раза грамотнее этого англичанина. Ну, ничего не поделаешь, придется тебе все это выправить. Так оставлять нельзя.

Ш к у н ц а. Выправить? Да как это вам в голову взбрело? Мне выправлять Шекспира, величайшего английского писателя всех времен! Простите, но я на это не осмелюсь.

Б у к а р а. Да ты не бойся, приятель! Ну и что из того, что он писатель в какой-то там буржуазной Англии. Зато я здесь, в социалистической стране, управляющий целой артели! Ты знай выправляй, ему до тебя не добраться.

Ш к у н ц а. Да что выправлять-то надо? Как выправлять?

Б у к а р а. А чтоб все по-хорошему, братец, выправляй как богом положено, чтоб тебя тут наши деревенские поняли. Не знаю, как тебе, а мне кажется, что в песне поется потилигентнее и покрасивше: «Ой, ты, милка, из мово села…» Иди сюда, Миле, подпевай!

Б у к а р а  и  П у л ь о (поют).

«Ой, ты, милка, милка, из мово села,

Что печальна нынче ты, невесела?

О-о-ой!»

Б у к а р а. Вот на такой лад тебе бы и переделать!

Ш к у н ц а. Да вы спятили! Вы знаете, как называется то, чего вы от меня требуете? Преступление!.. Это карается законом.

Б у к а р а. Какое