Читать книгу - "Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание - Александр Дьяков"

Знание ума – если взять это слово во всем его объеме, – так тесно связано со знанием сердца и страстей человеческих, что нельзя было писать о нем, не затрагивая хотя бы той части этики, которая обща людям всех наций и которая при всяком образе правления имеет в виду только общественную пользу^[491].

По мысли Гельвеция, этику следует трактовать так же, как и всякую другую науку, и выстраивать ее так же, как выстраивают экспериментальную физику. Этика, убежден он, не может быть каким-то оторванным морализаторством, ведь от нравов страны зависят ее законы, так что «наука о нравственности есть не что иное, как наука о законодательстве»^[492]. Для того, чтобы усовершенствовать нравственность, нужно устранить невежество, поскольку люди вообще более глупы, чем злы, а исцелив их от заблуждений, их удастся исцелить от большей части пороков. При этом двигателями духовного мира Гельвеций признает удовольствие и страдание, а единственным основанием, на котором только и можно построить фундамент «полезной нравственности», – самолюбие. Общий вывод таков: сделать людей добродетельными можно лишь посредством хороших законов.

Искусство законодателя, преследующего такую возвышенную цель, состоит в том, чтобы заставить людей быть справедливыми друг к другу, опираясь при этом на их любовь к самим себе. Люди не родились ни добрыми, ни злыми, они готовы стать теми или другими в зависимости от того, объединяет ли их или разделяет общий интерес. Без личного интереса люди, равнодушные ко всему, не образовали бы общества, а значит, не было бы не только договоров между ними, но и общего интереса и справедливых или несправедливых поступков.

Гельвеций предвосхищает кантовский ответ на вопрос о сущности Просвещения, говоря, что «леность, бездеятельность, непривычка и даже боязнь мыслить быстро влекут за собой неспособность мыслить. В странах, где замалчивают свои мысли, думают мало. Напрасно стали бы говорить, что там молчат из осторожности, но что от этого думают не меньше; факт тот, что думают не больше и что никогда мысли благородные и смелые не зарождаются в умах, подвластных деспотизму»^[493]. Способность мыслить зависит не от климата или расы, а от тех условий, в которых приходится жить мыслящему существу, прежде всего, от государственного устройства.

Следуя Локку, Гельвеций считает, что умственные операции сводятся к сознаванию, вспоминанию и наблюдению соотношения предметов между собой или с человеком. «Ум есть продукт внимания, а внимание – продукт некоторой страсти и в особенности страсти к славе»^[494]. Поскольку же все люди обладают остротой восприятия и памятью, среди нормальных людей каждый может прославиться великими талантами. Умственное же превосходство зависит от воспитания и условий существования. «Словом, единственно в свойствах нравственного порядка нужно искать истинную причину умственного неравенства»^[495]. И если, как это удалось доказать Локку, идеи входят в наш разум через чувства, то все народы обладают равными умственными способностями, поскольку имеют равное количество чувств. И величайший гений отличается от всех прочих людей лишь своим прилежанием и научными методами. Кроме того, конечно, свою роль играют форма правления в его стране и везение: ведь важно еще родиться в благоприятную эпоху. Гельвеций делает четкий вывод: «гениальные люди являются продуктом условий, в которых они находились»^[496].

Такой ход мыслей приводит Гельвеция к заключению педагогического и политического характера, которому суждено оказать колоссальное влияние на общественно-политическую мысль Запада: все искусство воспитания, говорит он, заключается в том, чтобы поместить людей в такие условия, которые могли бы развить в них зачатки ума и добродетели. Людьми движет не разум, который сам подлежит развитию в процессе существования, а страсти. Церковь долгое время старалась подавлять страсти, вместо того чтобы направить их в нужное русло. Однако, говорит Гельвеций, от этой порочной практики наконец-то начинают избавляться. Теперь признают, что с сохранением страстей связано сохранение государств. Ведь человек без страстей ни имеет в себе ни принципа действия, ни побудительных мотивов для этого действия. Страсти нужно направить на общее благо, а для этого требуется ясный план воспитания.

Было бы неверно считать Гельвеция жизнерадостным оптимистом, уверенным в неотвратимости прогресса и ликующим при свете зари нового мира. Ведь ему приходилось сталкиваться с осуждением своих книг, а свой главный труд он сознательно отложил для посмертного опубликования. Его окружали враждебность, зависть и глупость, торящих дорогу для посредственности. Его время представлялось ему не Новым, а возвращением к темным векам. В предисловии к своему трактату «Об уме» он написал: «Уныние, в которое приводили многих гениальных людей часто клеветнические обвинения, предвещает, по-видимому, возврат веков невежества. Только в посредственности своих талантов находишь в любой области творчества убежище от преследований завистников. Посредственность становится в настоящее время защитой, и эту защиту я, по-видимому, приобрел себе помимо своей воли»^[497].