Читать книгу - "Воспоминания биржевого спекулянта - Эдвин Лефевр"

Уолл-стрит очень мало помнит о биржевике, который более тридцати лет был одним из столпов биржи. Чуть ли не самым вечным итогом его жизни стало выражение «разводнение акций».

Эдисон Г. Джером весной 1863 года был признан руководителем биржевого совета. Мне говорили, что его рекомендации – что, когда и как покупать или продавать – считались столь же надежными, как счет в банке. По любому счету он был выдающимся биржевиком и заработал миллионы. Его щедрость граничила с расточительностью, и люди биржи в нем души не чаяли – до тех пор, пока Генри Кип, известный как Уильям Молчун, не выжал из него все миллионы на корнере с акциями Старой Южной железной дороги. Этот Кип, кстати, был шурином губернатора Росуэлла П. Флауера.

В старину манипулирование в ходе организации корнера сводилось преимущественно к тому, чтобы скрыть свое намерение скупить большинство акций от тех, кого заманивали в продажу без покрытия. Так что главной целью здесь были коллеги биржевики, а не посторонняя публика, которая избегает участия в продаже без покрытия. Причины, побуждавшие этих искушенных профессионалов играть на понижение, были совершенно теми же, что и в наши дни. Если не считать продаж вероломных городских политиканов, попавшихся в гарлемский корнер коммодора Вандербильта, все остальные известные мне случаи продажи акций без покрытия имели причиной завышенные цены. Причем цену они считали завышенной только потому, что никогда прежде эти акции не стоили так дорого, а если цена слишком высока, чтобы покупать акции, значит, она в самый раз, чтобы их продавать. Звучит чертовски современно. Все они думали о цене, а коммодор думал о ценности! Ветераны биржи рассказывали мне, что, когда в те времена хотели подчеркнуть крайнюю нищету кого-либо, люди говорили: «Он продает Гарлем!»

Много лет назад мне случилось разговаривать с бывшим брокером Джея Голда. Он клялся и божился, что мистер Голд был не только на редкость своеобразным человеком – это о нем Даниил Дрю с чувством потаенного ужаса заметил: «Его прикосновение несет смерть!», но он был на две головы выше всех других манипуляторов. Нужно было быть настоящим финансовым колдуном, чтобы делать то, что делал он, и здесь не может быть никаких сомнений. Даже сквозь толщу лет я, знающий о нем только понаслышке, ясно понимаю, что у него был дар приспосабливаться к новым условиям, а это ценное и редкое свойство. Он с легкостью менял свои методы нападения и защиты, потому что его больше интересовала собственность, а не спекуляция акциями. Он был скорее инвестором, а не спекулянтом. Он одним из первых понял, что действительно большие деньги дает владение железными дорогами, а не прокручивание их ценных бумаг на бирже. Естественно, он использовал рынок акций. Но мне кажется, что он делал это только потому, что это был самый легкий и быстрый путь к легким и быстрым миллионам, а ему постоянно было нужно много миллионов. Это так же как с Коллисом П. Хантингтоном, который всегда был в стесненных обстоятельствах, потому что ему всегда было нужно на двадцать-тридцать миллионов больше, чем соглашались дать банкиры. Иметь великую цель и не иметь денег – это сердечная тоска, но с деньгами – это возможность великих свершений. А это уже власть. Власть приносит деньги, и могущество растет, и это открывает путь к новым свершениям. И так далее, и так далее.

К манипулированию прибегали, естественно, и фигуры не столь крупные и величественные. И таких было в изобилии. Помню историю о нравах и манерах начала 1860-х годов, которую мне рассказал как-то старый брокер.

– Впервые я повидал Уолл-стрит еще в детстве. У моего отца там были дела, и он по каким-то причинам взял меня с собой. Мы спустились вниз по Бродвею и свернули на Уолл-стрит. Когда мы дошли по Уолл-стрит до угла с улицей Нассау, кажется, до того угла, где теперь стоит здание Банковской трастовой компании, я увидел толпу, следовавшую за двумя мужчинами. Первый из них, пытаясь выглядеть невозмутимым, двигался на восток. За ним двигался другой, с разгоряченным покрасневшим лицом, размахивая рукой, в которой он держал шляпу, а другой, с направленным в небо указательным пальцем, потрясал над головой. Его голос мог бы перекрыть любой оркестр: «Шейлок!^[16] Шейлок! Что стоят деньги? Шейлок!» Из окон вдоль улицы свешивались головы любопытных. В те дни еще не было небоскребов, но я был уверен, что зеваки со второго и третьего этажей вот-вот свалятся на землю. Отец спросил у кого-то, в чем дело, и ему что-то, чего я не расслышал, ответили. Все мое внимание было направлено на то, чтобы не выпустить руку отца и не потеряться в толпе. Толпа все увеличивалась, как всегда бывает с уличной толпой во время скандалов, и мне было крайне неуютно. Со всех сторон спешили насладиться зрелищем люди с горящими от любопытства глазами. Когда мы наконец выбрались из толкучки, отец объяснил мне, что тот, кто выкрикивал «Шейлок!», был такой-то. Я забыл имя, но помню, что это был крупнейший биржевик того времени, который умудрялся выигрывать – и терять – больше денег, чем любой другой человек на Уолл-стрит, за исключением Якова Литтла. Я запомнил имя мистера Литтла^[17], потому что мне показалось забавным, что так зовут довольно крупного мужчину. Другой мужчина, которого называли Шейлок, тоже был знаменитым дельцом. Его имени я не помню. Но помню, что он был длинный, худой и очень бледный. В те дни был такой трюк с деньгами. Собиралась компания деляг и запирала деньги, то есть они брали их взаймы, чтобы затруднить всем остальным в торговом зале биржи доступ к кредитным деньгам. Они просто брали в долг и получали счет. Деньги они на самом деле даже не получали на руки и никуда не вкладывали. Конечно, это были не очень честные финты, все эти махинации.

Я согласился со стариком. Такого рода махинациями в наше время уже не занимаются.