Читать книгу - "Жратва - Александр Левинтов"

Окрошка — летний холодный суп, где в качестве бульона выступает квас, хлебный, яблочный или любой другой, но, желательно, несладкий (более всего подходит знаменитый когда-то квас «кислые щи») и шипучий, а в качестве заправки — обыкновенный летний салат: зеленый лучок, редиска, не повредит и даже может заменить редиску молодая редька, огурчик, укропчик, прочая зеленушка, крутое яйцо, отварная картошка, сосиски, колбаса или мясцо, любое мясное крошево, все подряд и что под руку подвернется, со сметаной, разумеется. Окрошка необыкновенно сытна и, если ее переесть (а попробуй не переесть!), слегка даже пучит или, говоря осторожно и по-медицински, окрошка способствует метеоризму.

Некоторые раскладывают крошево по тарелкам, а потом заливают квасом. Это принципиальная ошибка. Заправку, сметану и квас надо смешать в большой кастрюле, добавить слегонца горчички и — не бойтесь! — хренку и дать настояться в холодильнике до пены и хмельной сыти, хотя бы полчаса.

Никому в голову не придет есть окрошку нелетом — осенью, весной или зимой, на нее нелетом и не тянет, а если вспомянется, то «вот лето придет, окрошки поедим!» При всей обычности и простоте, при всей летней каждодневности, окрошка — веселый праздник лета, радость первым овощам вперемешку с прошлогодними, что, вот и встретились старый урожай с новым, сытое зелье семейного стола.

— И все, блин, — как вихрь, как смятение. Я, когда Жеку в первый раз увидела в Стэнфорде, на русском семинаре, сначала испугалась: «Танька! Он же — сумасшедший!» Он был в каком-то самом дешевом вьетнамском костюме, и от него несло кухонной кислятиной. Меня он так и не заметил, хотя я специально села рядом с ним. Ну очень противно он вонял какой-то кислятиной, не то спинкой минтая, не то тефтелями. Я и не думала, а отбила его у Софы, которую в глаза ни разу не видела и знать не хочу — такого мужика замурыжила!

На другом семинаре он сам со мной познакомился, а вечером я опрокинулась, и мы с тех пор на всех с высокой колокольни и больше никогда не расстаемся. У него до меня была женой эта Софа, тоже, кажется, не то философ, не то историк, но ведь по-настоящему он только мой, блин. Подумаешь, и у меня раньше другой был, и все было хорошо, но теперь это все не в счет. Жека — такой страшный бабник, только он не знал этого раньше, не догадывался. Пишет он классно — всякие статьи, или непонятные или смешные, потому что он очень умный, особенно когда в очках, но баламут, каких свет не видывал.

Знала бы, что такие в Америке водятся, давно бы сюда приехала.

Я, вообще-то, здесь случайно.

Приехала на похороны отца. Он свалил из Союза лет тридцать назад, я еще пацанкой была. Нас тогда в органы таскали или на дом приходили и стращали — предатель, изменник, в отца пошел (тот был врагом народа, вот только перед самым побегом отца деда реабилитировали и ученым признали, а сначала в 34-м расстреляли — нужна их реабилитация, да пошли они!), а чему отец в Америке том мог изменить, если всю жизнь с микробами возился. Микробы, они микробы и есть, они и в Африке микробы. Ну, может, в Штатах они пожирней, а в Африке позагорелистей, а так — кок он их вообще в микроскоп видел?! Мне все время из органов твердили: «говори везде, что отец умер, а то в институт не поступишь», потом «а то в аспирантуру не поступишь», «а то на работу не поступишь» — и письма его показывали, что все-таки жив, но читать, падлы, не давали. Я во всех анкетах врала, что он умер, а всем все равно говорила, что он в Америке — в гробу я видала эти органы. И ничего — и защишилась нормально, и на работе все в легкую. Только перед самым ГКЧП опять вызвали в органы и дали его письмо: 'Читай!» Письмо как письмо, ничего особенного или шпионского, а я читать, блин, не могу — там в самом начале цифра 127. Это он письма нумеровал, ботаник гребаный. Ну, мне продиктовали ответ, а потом, через два месяца, я уже сама получила его 1281. Пока то да се, пока сообразили, что можем и увидеться, бумажки для ОВИРА на гостевую стала собирать — блин, телеграмма: «помер». От еврейской общины — билет туда-сюда. И еще чек на тысячу долларов. Я все бросила. Визу мне какую-то чумовую дали: люди-то везде хорошие есть, прилетела — и лучше б я опоздала: я-то его все молодым, высоким представляла, а тут лежит, блин, гномик маленький, седенький, весь замусоленный какой-то.

Когда отревелась, люди кругом, Джуйка помогла, работа подвернулась: в гостинице горничной, по шесть баксов в час. Я в английском, блин, — ни в зуб. Немецкий учила. Ничего, выучила: нужда скачет, нужда пляшет, нужда, блин, песенки поет — надо, так и по-китайски залопочешь. Про специальность пришлось забыть, да и хрен ли в ней. Теперь на компьютере сижу. Платят хорошо, работа интересная, по делу и в отпуска всю Америку объездила, теперь вот мы решили вдвоем по Европам.

У Жеки там чего-то внутри иногда хнычет, но мы — шашлычок замочим, водочки накатим, и — как рукой.

Жизнь летит — только успевай поворачиваться. Я в Америке поняла, что, хоть жизнь и убыстрилась, а жить люди стали уверенней. Тут недавно прочитала в одном журнале — нынешние римские папы (а их, говорят, было двести шестьдесят с чем-то штук) вдвое дольше прежних служат папами, а ведь у них эта работа пожизненная и счет идет от самого Петра, с тридцать третьего года, — самая надежная статистика! Интересно, кто-то ведь изучает их, как мой старик микробов, а ведь они — наместники Божий!

Мне всего пятьдесят стукнуло, я еще молодая, у меня все, блин, впереди, а все, что и было плохого, кончилось и не вернется больше никогда.