Читать книгу - "Какое дерево росло в райском саду? - Ричард Мейби"

При поисках кандидата на роль Древа жизни к дубам не обращались. Слишком уж они обыденны, приземленны, бескомпромиссно-деревянны. Они не претендуют ни на симметрию, ни на элегантную стройность и строят свою судьбу благодаря упрямству и не всегда симпатичным чудачествам. Латинское название этого рода – Quercus – скорее всего, однокоренное с английским словом “quirky” – «диковинный», но диковинными их, пожалуй, и не назовешь.

По всему северному полушарию рассеяно от 400 до 600 видов дубов – от Колумбии до северо-востока Китая. То, что оценки так разнятся, вызвано не только бесконечными спорами сторонников разных классификаций (причем достижения молекулярной биологии лишь подливают масла в огонь), но еще и характерными чертами рода Quercus. Дуб – оппортунист, он изменчив, легко образует гибриды и сугубо местные разновидности. В Северной Америке растут величественные белые дубы, а в Юго-Восточной Азии – низенькие вечнозеленые сизые дубы. В национальном парке Нью-Форест растет разновидность дуба черешчатого, листва на котором, блеклая и недолговечная, появляется дважды в год – под Рождество и весной. Род Quercus постоянно опровергает представления, сложившиеся в культуре и ботанике. Как бы британцы ни верили в свои особые отношения с этим деревом и в то, что у их народа «сердце из дуба», как поется в официальном гимне Военно-морского флота Великобритании, на самом деле родина дуба – Мексика, где насчитывается 160 видов дуба, из которых 109 больше нигде не растут.

Яркий пример изворотливости этого рода – средиземноморский дуб хермесовый, Q. coccifera, и сейчас, спустя сорок лет после знакомства с этим видом, я так и не разобрался, какой именно экземпляр поразил меня больше всего. Это не дерево, а настоящий гений пантомимы, способный притвориться практически любым другим деревом, принять любую мыслимую форму в зависимости от обстоятельств. В одной провансальской гарриге я видел его в виде карликового шипастого куста – скот общипал его до десяти сантиметров в высоту, но на нем по-прежнему росли желуди, а на плато Лассити на Крите обнаружил статное дерево в двадцать метров высотой и три метра в обхвате. Вероятно, способность представителей этого вида занимать любое место между этими двумя крайностями – это пример резервной эпигенетической адаптации: разные обличья включаются и выключаются в зависимости от среды. Q. coccifera – дерево, которое невозможно убить, ему не страшны ни вырубка, ни пожар, ни овцы, ни отсутствие солнечного света. Оно отрастает заново из любого пенька и корешка, и чем сильнее его объедают травоядные животные, тем больше защитных шипов будет на новых листьях. Если же дубок не слишком сильно общипывают, он при регенерации принимает форму античной колонны – пусть и несколько пострадавшей от времени, но гордой и прямой. Ветви у основания разрастаются в разные стороны, чтобы животные не могли добраться до приствольных побегов, и тогда они растут вверх, так что дуб умудряется «сбежать» от травоядных. Иногда в результате получается взрослое дерево с низко растущими сучьями, и тогда ловкие козы забираются на него и добираются по деревянной оснастке до листвы – и щиплют ее, будто с земли. Поразительное зрелище – дерево, увешанное животными, словно плодами, с пучками побегов, общипанных донага, которые вертикально отходят от основных горизонтальных сучьев. Эколог-историк Оливер Рэкхем называет это «козьими шпалерами»^[43].

Особыми рекордами дубы похвастаться не могут. Они не занимают верхние места в списках самых старых, самых высоких, самых сильных и самых массивных деревьев-чемпионов. Однако, где бы ни поселились северные народы, всегда находился вид-другой дубов – и их общая образцовая древесность делала их столпами местных культур. На протяжении всей эпохи неолита дуб обеспечивал жизненно важное сырье – его древесина шла и на топливо, и на рукоятки для топоров, и на каркасы для жилищ. Североевропейские дубы Q. robur и Q. petraea можно очень аккуратно расщеплять даже каменными топорами, а плоские дубовые доски будоражат воображение в мире, где главенствуют природные изгибы, и ими вымощены самые ранние дошедшие до нас европейские дороги. Дорога Свит-Трек, которая пересекает болота английского графства Сомерсет, представляет собой дубовый настил на подложке из ясеня, липы, вяза, ольхи и дубовых шестов, которые почти наверняка вырастили в культивируемых рощах. В дощечках сделаны пазы, чтобы из них можно было собрать единую конструкцию. Дерево сохранилось так хорошо, что благодаря современным достижениям в датировке деревьев по годичным кольцам удалось точно установить, когда деревья были повалены: это произошло в 3807–3806 годах до н. э.

Главными достоинствами северных дубов были доступность и прочность. В краю, где очень ценились долговечность и устойчивость к погодным условиям, из дубовой древесины можно было построить практически все что угодно. Она шла и на боевые корабли викингов, и на христианские церкви. В деревне Аллувиль-Бельфосс на севере Франции есть тысячелетнее дерево под названием Дуб-часовня. В его полом стволе расположены две вполне действующие часовни, построенные в 1669 году, и там до сих пор дважды в год служат мессу. Нетипичное для дуба превращение в святилище произошло потому, что в ствол ударила молния, и он выгорел. Местное духовенство заявило, что это было знамение свыше, поэтому дупло предназначено для богослужений. В годы Французской революции дерево стало символом старого режима и тирании церковников, поэтому толпа хотела было сжечь его дотла. Однако один местный житель, похоже, почувствовал, что дуб – это дерево-приспособленец, и переименовал строение в Храм Разума. На время часовня превратилась в символ нового демократического мышления, и ее пощадили.