Читать книгу - "Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека - Эдуардо Кон"

Перед тем как продолжить разговор об индексах, я хочу кратко представить «символ» – третью группу знаков в классификации Пирса. В отличие от иконических и индексальных референций, лежащих в основе любой репрезентации в живом мире, символическая референция присуща, по крайней мере на этой планете, исключительно людям. Поэтому, будучи антропологами человека, мы лучше всего знакомы с ее отличительными чертами. Символическая референция действует не просто через сходство, как иконические знаки, или указывание, как знаки-индексы. Скорее, как и в случае слова каусангуичу, они отсылают к своему объекту не напрямую, а через систематические отношения с другими такими символами. Символы подразумевают существование некоторой конвенции. Поэтому каусангуичу обладает значением – и ощущается как значащее слово – лишь в сложившейся системе отношений с другими словами в языке кечуа.

Пальма, которую в тот вечер Иларио повалил на землю, испугала обезьяну. Этот знак-индекс заставил обезьяну обратить внимание на тот факт, что что-то произошло, пусть даже суть события осталась неясной^[22]. Если иконические знаки требуют не-замечания (игнорирования), то знаки-индексы сосредоточивают внимание. Иконические знаки являются тем, что они есть, «сами по себе», независимо от существования объекта репрезентации, тогда как знаки-индексы включают «сами» факты. Пальма с треском обрушилась на землю независимо от того, слышал ли это кто-либо, будь то обезьяна или кто-то еще, и придал ли кто-либо этому событию значение.

В отличие от иконических знаков, репрезентирующих в силу сходства с объектами, знаки-индексы репрезентируют «посредством реальных связей с ними» (Peirce, 1998c: 461; см. также CP 2.248). Еще один способ спугнуть обезьяну с укромного места (см. фронтиспис в этой главе) – подергать за стебли древовидных лиан, тянущихся к кроне. Это действие может спугнуть обезьяну благодаря цепи «реальных связей» между различными элементами: дерганье охотника передается через лиану наверх, на плетеный ковер из эпифитов, лиан, мха и детритов, образующих насест, на котором прячется обезьяна.

И хотя можно сказать, что охотник, дернув за лиану, в буквальном смысле нарушил чувство безопасности обезьяны, тот факт, что она восприняла его рывок в качестве знака, нельзя свести к детерминистской цепи причин и следствий. Обезьяна вовсе не обязательно должна считать трясущийся насест сигналом чего-либо. Если она и воспринимает его таковым, то ее реакция не основана на силе рывка, передавшегося по длине лианы.

Знаки-индексы предполагают нечто большее, нежели простую механическую эффективность. И, парадоксальным образом, это большее является меньшим, а точнее – отсутствием. Оказываясь замеченными, знаки-индексы так или иначе побуждают своих толкователей связать одно событие с другим, тем, которое, возможно, еще не произошло.

Обезьяна связывает трясущийся насест как знак с чем-то еще – тем, что он обозначает. Это что-то отлично от ее нынешнего чувства безопасности и несет в себе угрозу. Возможно, ветвь, на которой она примостилась, того и гляди треснет. Возможно, по дереву карабкается ягуар… Что-то вот-вот произойдет, и лучше бы ей не бездействовать. Знаки-индексы сообщают о таких сценариях отсутствующего будущего. Они побуждают нас связать происходящее с тем, что может произойти.

ЖИВЫЕ ЗНАКИ

Вопрос о том, основаны ли знаки на звуковых образах, подобных цупу, обретают ли они значение посредством таких событий, как падение пальмы, или же их смысл вырастает из более системных и рассредоточенных отношений, как, например, во взаимосвязанной сети слов, напечатанных на страницах этой книги, заставляет нас задуматься о знаках с точки зрения различий в их осязаемых качествах. Но знаки – больше, чем просто вещи. Они не заключены непосредственно в звуках, событиях или словах. Не находятся они также в теле и даже разуме. Указать их точное местоположение невозможно, потому что они представляют собой непрерывный процесс отношений. Их чувственные качества – лишь часть динамики, посредством которой они появляются в мире, развиваются и воздействуют на него.

Иными словами, знаки живые. Падающее пальмовое дерево, воспринимаемое как знак, является живым в том смысле, что оно может расти. Оно живое, поскольку будет интерпретироваться последующим знаком в семиотической цепочке, простирающейся в возможное будущее.

Прыжок испуганной обезьяны на более высокий насест – часть этой живой семиотической цепочки. В определении Пирса это «интерпретант» – новый знак, интерпретирующий отношение предыдущего знака к объекту^[23]. Более точно интерпретант можно определить через непрерывный процесс производства и интерпретации знаков, который все лучше передает суть мира и все чаще ориентирует интерпретирующую самость на эту предметность. Этот живой знаковый процесс, посредством которого одна мысль порождает другую, которая, в свою очередь, приносит в возможное будущее следующую и так далее, называется семиозисом^[24]. Он подчеркивает, что живые знаки находятся не только здесь и сейчас, но также в сфере возможного.

И хотя семиозис – нечто большее, нежели механическая эффективность, мышление не ограничивается какой-либо отдельной сферой идей^[25]. У знака есть следствие, то есть интерпретант. Это «надлежащее следствие означения, производимого знаком» (CP 5.475). Прыжок обезьяны, вызванный ее реакцией на падающую пальму, служит интерпретантом предыдущего знака опасности. Это свидетельствует о том, что энергетический элемент свойствен всем знаковым процессам, даже тем, которые кажутся исключительно «ментальными»^[26]. И хотя семиозис – больше, чем энергия и материальность, в конечном счете все знаковые процессы «действуют» в мире, и во многом благодаря этому они живые^[27].

Знаки не происходят из сознания. Скорее, наоборот. Разумом или самостью мы называем продукт семиозиса. «Кто-то», человек или нечеловеческое существо, считающий падение пальмы значимым, является «самостью, которая просто приходит к жизни в потоке времени» (CP 5.421) по мере того, как становится средоточием, пусть и временным, «интерпретирования» этого знака и многих ему подобных. По сути, Пирс придумал неуклюжее понятие «интерпретант», чтобы избежать «ошибки гомункула» (см. Deacon, 2012: 48), когда мы рассматриваем самость как своего рода черный ящик (маленький человек внутри нас, гомункул), который интерпретирует эти знаки, не являясь при этом их продуктом. Самость – человеческого и не-человеческого происхождения, простое и сложное – является и результатом семиозиса, и отправной точкой в интерпретации новых знаков, чьим результатом станет будущая самость. Это точки маршрута в семиотическом процессе.