Читать книгу - "Какое дерево росло в райском саду? - Ричард Мейби"

Концепция древнего леса в семидесятые годы считалась радикальной^[18]. Общеприняты были представления, что деревья – это рукотворные артефакты, что лес начинает расти, только если его нарочно посадить. Идея, что леса постоянно самовосстанавливаются, а в некоторых местах существуют на одном и том же месте тысячи лет, была еретической и до сих пор смущает тех, кто вырос в культуре доминирования человека. Из этой непрерывности, в частности, следует, что существуют слаженные группы цветковых растений, которые очень капризно относятся к внешним условиям и не очень хорошо умеют колонизировать новые места – и растут только там. Почему это так, не вполне очевидно. Большинство так называемых «индикаторов древних лесов» – многолетние растения и плохо размножаются семенами. Вероятно, у них развились также какие-то связи с микроорганизмами в древних лесных почвах или с микоризными грибами, которые симбиотически переплетены с корнями деревьев.

В Восточной Англии одним из таких растений-индикаторов и служит примула высокая. В семидесятые годы я охотился на нее, выяснял, часто ли мне удается найти это растение в лесах, которые, судя по названиям и причудливым очертаниям на карте, могли иметь древнее происхождение. Мои изыскания были, в сущности, всего лишь экспедициями за сокровищами с единственной целью потешить самолюбие, однако я даже не ожидал, какую пользу они мне принесут. Оказалось, что примулы – бесстрашные коммунары. Они отстаивают свою землю зачастую вопреки всему – а иногда даже после того, как исчезает лес, в котором они первоначально выросли. Я обнаруживал колонии в полном цвету в Истер-Вуд – Пасхальном лесу – в Саффолке через несколько дней после Пасхи, хотя там примуле приходилось делить территорию с пасущимися коровами. Мне попадались целые россыпи примул на обочине вдоль опушки леса под названием Хос-Вуд, Боярышниковый лес, хотя никакого боярышника там больше не было: он сгинул под мрачной сенью хвойных деревьев. Одна колония загадочным образом ютилась под каменной оградой и тянулась вдоль тропинки, которая вела в лес. Потом я сверился с картой 1783 года и увидел, что когда-то тропа проходила по лесу, но около 1800 года его выкорчевали, а каменная ограда, отделявшая его от полей, осталась – реликт, призрак отступившего леса.

А затем я как-то весной гулял по грабовой роще – дело было неподалеку от моего родного дома в Чилтернских холмах, так что роща была мне знакома с детских лет, – и вдруг увидел у тропинки парочку примул в цвету. Думаю, я скорее растерялся, чем удивился. Я так твердо усвоил, что ареал распространения примулы высокой ограничен Восточной Англией, а до нее пятьдесят миль к востоку, что решил, будто обознался по рассеянности. Все-таки я тридцать лет ходил по этому лесу каждый апрель и не мог упустить ничего столь подозрительного. Значит, примул не было видно, потому что их скрывала какая-то растительность, которой теперь нет, а может, они проскочили сюда у меня за спиной, а может, я просто неверно определил их. Последний вариант было легко исключить, и все, кого я водил посмотреть на цветы, подтверждали, что это и в самом деле примула высокая. Впрочем, когда я рассказал о своей находке соседям, то услышал, что вроде бы неподалеку живет священник на покое, который любит сажать дикие растения в неожиданных местах – пусть будоражат воображение прохожих. Я представил себе, как преподобный Моул с ревом раскатывает по проселкам на древнем мотоцикле с целыми снопами диких растений в седельных сумках, словно миссионер, несущий ботаническую благую весть, и эта картина мне понравилась.

На следующую весну примулы снова расцвели, и мне стало интересно, ограничивается ли местная популяция только этими двумя экземплярами. Повинуясь легчайшему интуитивному порыву, я пролез под колючую проволоку, окружавшую самый большой из соседних лесов. И едва поверил своим глазам – или своему счастью. Примулы цвели по всему южному склону среди усыпанных бутонами кустиков подмаренника душистого и зеленчука желтого. Затем я нашел их в четырех уголках древних лесов на площади примерно в квадратную милю – всего более 200 растений. А когда я сверился с первым изданием карты здешних мест Картографического общества (около 1820 года), то обнаружил, что на ней обозначены все четыре леса, причем они входят в скопление из 11 лесов, чьи очертания и тесное, как у кусочков пазла, соседство наталкивали на мысль, что когда-то это был крупный участок единого леса. Местные примулы приобрели признаки оазисной популяции, став изолированным реликтом шеститысячелетней давности – того времени, когда леса Восточной Англии и Чилтернских холмов были единым целым. Мысль о том, что два места, которые я знал лучше всего на свете, соединяла полоса первобытного леса, восхищала и одновременно пугала меня.

Повидать мои примулы приезжали ботанические светила – и постановили, что примулы самые настоящие и, скорее всего, здесь и выросли. Две точки, подтверждающие их наличие, появились и в новом издании официального “Atlas of the British and Irish Flora” («Атлас британской и ирландской флоры») в 2001 году, став моим первым и единственным вкладом в развитие ботанической науки. Но для меня было тогда гораздо важнее, что присутствие примул еле заметно изменило мое представление о месте, где я жил. Все мое детство и отрочество эти леса были ареной настоящего, сценой для повседневных бездумных треволнений юности. Я совершал ритуальные обходы лесов, прикасался к деревьям, оставлял там закопанные «секретики» – послания моим подростковым пассиям, прочесывал подлесок в поисках обломков самолетов, которые якобы разбились там во время Второй мировой войны. Теперь у примул и мест, которые я зову домом, общая глубокая история, запечатленная в генеалогии этих желтых колокольчиков с ароматом абрикоса. Меня не покидает иррационально-романтическое чувство, что примулы сделали меня своим орудием, заставив разобраться в их древнем происхождении.

Нам с Тони нужны были более концентрированные скопления примул, чем отдельные полянки на Чилтернских холмах, поэтому мы отправились в Брэдфилдские леса в самом сердце саффолкских владений примулы – в классические места произрастания Primula elatior. Ничто не предвещало удачу. Многие цветы уже отцвели или погибли под ногами фермеров, и мне стало неловко, что я плохо подготовился к экспедиции. Когда мы все же обнаружили заросли примул, крупных и свежих, так что они вполне удовлетворяли высоким стандартам, которые задавал Тони для своих фотографий, у меня возник соблазн исчезнуть, вздохнув с облегчением, и пойти в одиночку поохотиться на некоторые другие редкие виды растений, встречающиеся в Брэдфилде (там есть самая настоящая дикая груша). Однако Тони поинтересовался, почему я, собственно, так хочу включить в книгу примулу высокую, что она для меня значит и какое это имеет отношение к истории, которую мы рассказываем. Вот я и признался, что привязан к ним, пожалуй, излишне крепко, а они не менее крепко привязаны к древним ареалам распространения, и как они реагировали на усиленное освещение после вырубки леса, и как вырубка сказалась на их растениях-компаньонах, и как до самых сороковых годов XIX века их не считали отдельным видом… И вот мы беседуем, а Тони тем временем оценивает цветы вокруг. Выбирает роскошные заросли, где цветы высятся над листьями плотной пирамидой, наподобие зонтика или палатки. Ставит треногу, будто гигантское зонтичное, и опускает камеру практически на уровень почвы. Некоторое время он высматривает в видоискатель самый характерный кадр: с десяток стеблей с цветами, прочно держащихся за землю, высится слева на переднем крае, будто сноп, обвитый сухими побегами, перепутанный с молодыми листьями таволги и укрытый за кочкой, как за щитом. На заднем плане виднеется участок вырубленной рощи, пойманный в широкоугольный объектив, а за ним – новые саженцы, еще голые, тянутся к яркому весеннему небу.