Читать книгу - "Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая"

веселились, а чтоб вы почувствовали свою вину. Идите сию минуту и сядьте на лютеранский Закон Божий. Да смотрите, хоть в чужом классе не срамитесь. Ну, идите…»

Я сделала несколько шагов, а Клепка, успокоенная, что я сейчас же спасу свою многогрешную душу по лютеранскому обряду, пошла к вам. Шалишь, матушка, я свое время лучше употреблю. И знаешь, Мурка, открытие сделала. Ну, да это потом расскажу. Пока это я обзор местности производила, слышу — звонок, ну, а что после перемены было, ты и сама слышала.

А было так: входит Клеопатра Михайловна злая-презлющая.

— Тишалова, вы были в классе Закона Божия?

— Нет, — чистосердечно, как и всегда, заявляет Шура.

— Я же вам приказала.

— А я не пошла, я ни за что не пойду. Вот еще! Чтоб поп басурманский мою чистую душу совратил! Чтобы мне потом в ад попасть!

Шура вся красная, притворяется возмущенной. Публика в восторге; мы хохочем; Клеопатра все более злится.

— Что за «поп»? Что за «басурманский»? Что за глупости! Вы смеетесь надо мной! Я этого не потерплю, я вас сейчас отведу к начальнице.

Шурка закусила удила.

— С удовольствием! — отчеканивает она, низко кланяясь. — Идем! — расшаркивается она, подставляя свой локоть крендельком.

Но тут происходит нечто неожиданное: губы Клеопатры Михайловны дергаются и она начинает плакать.

— Дерзкие, злые, гадкие девочки, стыдно, грешно вам!.. — раздается сквозь слезы.

Нам всем действительно и стыдно, и неловко: выходка Шуры, хватившей через край, давно уже не кажется нам смешной; глупо хихикают только три-четыре наших самых отпетых и неразвитых. Сама Шура, которая зарвалась, подзадориваемая одобрительным смехом, чувствует всю глубину своей неправоты. Ей, доброй по натуре, больно и стыдно.

— Простите, простите, Клеопатра Михайловна! Я так виновата! Я знаю, что я глупая, взбалмошная, подлая, — со свойственной ей прямотой казнится Тишалова. — Милая, родная, простите!

Клеопатра Михайловна тронута искренними словами Шуры, — мы ее, бедную, не избаловали ими. А ведь она, в сущности, добрая, но, Боже-Боже, зачем ее к нам назначили классной дамой! И ей тяжело, и нам нелегко. Господи, пошли ей хорошего, доброго жениха!

Глава VIII. «Ангелы». — Былина. — Проволочное тело

Не бывать бы счастью, да несчастье помогло — гласит, не без основания, русская мудрость народная. Так и с нами было. До знаменательного случая, о котором речь поведу ниже, мы с Любой и Пыльнева с Бек сидели совсем рядышком: они прямо-прямешенько перед столом, а мы чуточку вправо, в следующем от них, ближе к двери, ряду. Жилось дружно, уютно, на товарищеских началах. Принесся в один далеко не прекрасный день наш «Евгений Барбаросса» и давай пытать нас, по обыкновению, о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой. Без блестящих и выдающихся ответов дело не обошлось.

На сей раз отличилась наша Бек. Умеет она, о-ох умеет! Зашел разговор об Англии. Вот Барбаросса полюбопытствовал узнать, чем, как держава, сильна Англия. Юля хлопает глазами.

— Ну, подумайте, каково ее географическое положение? Где она лежит? — наводит он.

— Англия со всех сторон окружена водой, — радостно припоминает Бек.

— Совершенно правильно, следовательно, прямой вывод: в чем она особенно нуждалась?

Но что кажется прямым для Евгения, чрезвычайно извилисто для Юли. Она молчит, растерянно улыбаясь; вдруг, уловив кем-то подсказываемый слог «суд», радостно говорит:

— Благодаря своему положению Англия более всего нуждалась в судопроизводстве.

Конечно, хохот. Последующие вопросы проходят благополучно, пока у Барбароссы не является фантазия нырнуть в глубь истории и осведомиться:

— От чьих нападений особенно пострадали произведения искусств в Римской Империи?

В ответ, конечно, молчание. Я закрываюсь рукой и шепчу:

— От вандалов.

Молчание.

— От вандалов, — поднимаю я тон.

Юля мнется и точно не решается повторить. Неужели не расслышала?

— От вандалов! — еще громче говорю я.

— Старобельская! — несется грозный окрик Клепки.

И та слышала, неужели же Юля?… Увы! И она слышала!..

— От ангелов! — робко, неуверенно и сконфуженно повторяет она.

Теперь мне ясны ее колебания. Бедная Юля! Но в результате, бедные и мы. В виду нашего «невозможного» поведения нас рассаживают. По счастью, пересадку производит наша великомученица Клеопатра не поштучно, а попарно: мы с Любой остаемся на своих насиженных местечках, Пыльневу и Юлю Бек передвигают на вторую скамейку к самому окну, через два в третий от нас ряд. На их места водружают двух сестриц, Марусю и Женю Лахтиных.

Ближайшей моей соседкой является Маруся. Она хорошая, я против нее ничего не имею. Женька, сестра ее, та препротивная кривляка и подлиза. Теперь Клепка может быть спокойна: налево я ни подсказывать, ни болтать не буду, тщетный труд, так как бедная Маруся почти совсем глуха. Жаль ее, она очень неглупая, прекрасная ученица, веселая и даже хохотунья, когда дослышит, в чем дело. Ее близостью я вполне довольна, жаль только тех бедных переселениц.

Скоро мы с Марусей извлекли массу выгод из своего соседства: чего она недослышит, я ей всегда расскажу, так как ее милая сестрица находит это для себя слишком скучным. А чего я не дорисую или не дочерчу — грешным делом, это впрямь случается, — она мне намалюет.

Вот сегодня, например, урок рисования. Мои художественные способности давно определились и всем известны, симпатия моя к этому предмету тоже. Прежде скука этих часов искупалась и оживлялась присутствием милой Юлии Григорьевны и желанием — увы! тщетным — угодить ей. Теперь же созерцание Ивана Петровича Петухова, нашего рисовальщика, ничуть не вдохновляет меня, и рисунки мои были бы на точке замерзания, если бы не Маруся Лахтина.

Клеопатра сегодня, как и всегда на рисовании, отсутствует. Новый швейцар принес в класс только орнаменты, и Иван Петрович послал его за проволочными телами, которые все еще рисуем мы, талантом обделенные. Слава Богу, он где-то застрял! Петухов поправляет рисунок на пятой скамейке, а Лахтина добросовестно разрисовывает все недостающее в моей тетрадке.

Я перелистываю Галахова, просматриваю заданные для повторения былины; вдруг у меня мелькает блестящая мысль, я хватаю кусочек бумаги и начинаю царапать:

БЫЛИНА О ВИТЯЗЯХ ПРЕМУДРЫХ, СИНЯВКАХ НЕПОРОЧНЫХ И ДЕВИЦАХ КОРИЧНЕВЫХ

Заскрипели задвижки железные,

Распахнулися двери стеклянные,

И красавицы-девицы юные

В них волною ворвалися шумною.

По ступенькам спешат-поспешаются,

Выше-выше все в стены премудрые,

На ходу распахнув шубки теплые,

Потрясая в руках сумки черные.

Им навстречу грядут девы синие,

Их ведут за столы неширокие,

На скамьи их сажают кленовые,

Против досок черненых громоздких.

Вот являются витязи мудрые

Просвещать сих девиц, знаний алчущих:

Говорят им про царства далекие,

Про леса, города тридесятные,

И про физику, штуку прехитрую,

И про алгебру, вещь непонятную.

И бинокли трубой Галилеевой

Именуют, ничуть не сумняшася;