Читать книгу - "Луноликой матери девы - Ирина Богатырева"

Вечер стал тяжел для меня, праздник больше не радовал. Со смутным сердцем, не понимая, зачем я здесь, шла я мимо костров. Тяжесть легла в груди, как предчувствие. Предчувствием оно и было, только я не знала еще о том, думая, что гибелью девы смущено мое сердце.

Ноги вынесли к большому костру, вкруг которого собралось много людей. Среди юношей различила я Санталая, и он замахал, чтоб я шла к нему. Я приблизилась и села рядом. Юноши расступились, мне дали чашу с водой для мытья рук, налили молочной жирной похлебки. Я озиралась, не понимая, где нахожусь. Мне непонятно было, как могут люди просто сидеть и есть, когда такое случилось среди дев Луноликой.

— Что ты, сестренка? — спросил Санталай и крепко обнял меня за плечи. — Как неживая. Или замерзла? Грейся. Сейчас сказитель споет, порадует сердце!

Возле огня и правда сидел сказитель, тихонько перебирая струны нуна-арфы, готовился звать духов. Это был мужчина средних лет, охотник, судя по знакам на шапке. Седина испещряла темные волосы, выбивавшиеся из-под нее, но мужчина еще выглядел сильным, и глаза его оставались юными. К нему сразу симпатией наполнилось мое сердце. Его глаза, лицо и голос — все приковало мой потрясенный ум.

А когда он запел — я утонула в долгом, полном событий сказе об охотнике, не вернувшемся домой. Три года жил он пленником у Девы-Озерницы, младшей дочери далекого, сурового Перевала. Полюбив, не пускала она его с гор, и только молодая жена, обратившись кукушкой, сумела вызволить мужа… Слова текли, переплетаясь со звуками арфы, история баюкала, я сидела, не помня себя, и не чуяла, как слезы текут у меня по щекам.

Но под звуки сказа беда пробивалась.

Говорить вокруг стали люди, шептаться, на меня указывали:

— Вот вождь их… Те, как устроились. Всегда говорили про них такое. Только раньше как-то втихаря…

Как пчелиное гудение были эти слова. Я не слышала, только чувствовала — глядят на меня недобро, обернусь — отводят глаза. Как зуд, раздражать это меня стало.

— Понять их можно… Девки молодые, всем же хочется… Раз уж и озерных дев на наших охотников тянет, от простых-то чего и ждать.

И приглушенно хихикали. Я опять обернусь — отворачиваются, улыбки в рукава, но глазами лукавыми сверлят. Меня это выводило, но сказ далее шел, и я не хотела ни слова терять.

— Всю зиму на сборах просидели.

— Перед постом отъедались…

— Ладно бы сидели, как все. Но эта-то, эта! И смелости откуда набралась столько?

— У нее мать — чужачка. И верно говорят: у них кровь блудливая.

Тут меня обожгло, как плеткой. Вмиг обернулась к ним, не успели отвернуться девы, виновато потупились, друг от друга попытались отсесть.

А я хоть и не взяла еще в толк, о чем они, но почуяла гадкое. Еле досидела до конца, а у самой сердце в висках стучало, и ныло внутри: Согдай, Согдай! Глазами отыскивала — вдруг тут, не о ней разговор! — но не было ее.

Но вот ударил в последний раз сказитель по струнам, я тут же обернулась к сплетницам — только ни одной уже не было. И тут меня позвали:

— Ал-Аштара! — Меж людей проталкивался Талай. — Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.

«Вот оно», — поняла я. Лицо его было горькое и взволнованное, каким никогда не видала.

— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против воли, внутри все твердило: не то, не то!

— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… Что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой: — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому, если не ему, знать, какая она наездница. Он уже многим успел о том рассказать.

Во мне сердце упало. Я поняла, о чем шушукались люди. И единственный путь для Согдай поняла в тот же миг, чтобы не принести позора в чертог Луноликой.

— Что она сейчас? — Голос мой показался мне слишком холодным.

Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, вглядываясь в меня, как в незнакомку.

— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты не можешь верить, это клевета, царевна! — заговорил он быстро.

— Ануй потерял сегодня честь, а Согдай — долю. Что она сейчас?

— Лежит в моем шатре. Ее мать с младшими в стане, она у меня живет. Я могу провести тебя. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорит, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно — впервые смотрел, как на властелина, а не на девочку. С недоумением, горько.

— Поверь, Талай, это все, что я могу теперь для нее сделать.

Я хотела сказать это мягче. Но вышло плохо. Я сама не знала, как себя в тот миг вести.

— Ты не пойдешь к ней, царевна? Ты можешь сказать это ей сама.

— Нет. Я не смогу сказать этого ей, ты сделаешь лучше. Она не просила тебя что-то мне передать?

Он молча мотнул головой.

— Я не думал, что ты поверишь, царевна, — сказал он горько.

— Я не верю, Талай. Ты можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, и я не могу привести ее за нами в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди разошлись, сказителя тоже не было. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

— Наверное, ты права, царевна. Я завтра пойду к царю, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Я чуяла, что больше нам не о чем говорить, но хотела побыть с ним еще. Мы стояли в темноте, не глядя друг на друга, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и больше, верно, не увидим друг друга. Однако все, что я чувствовала в тот момент — только горе от потери доброй Согдай.

И мне вспомнились наши с ней вечера, теплая, тихая дружба и ощущение тайны, что нас объединила, — и только тут сумела я понять, что это была за тайна: глубинное чувство любви мы носили с ней вместе. Моя любовь к ее брату на нее саму падала, как отсвет. А ее любовь к Аную была, догадалась я, хотя не смогла бы понять как, но все — и разговоры ее, и намеки, и смущение — говорило за то. И если Ануй знал это, догадывался, тем больнее и горше должно быть моей Согдайке его предательство.