Читать книгу - "Золотое колечко на границе тьмы - Владислав Крапивин"

Самое глупое в таких случаях спрашивать: "Что случилось?" В ответ будет или досадливое дерганье плечом, или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего…" Если даже мама или отец спрашивают, и то… А если незнакомый дядька, которого черт принес не вовремя!

Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:

— Ну?

Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:

— Чего?

Я проговорил осторожно:

— Вот и я думаю чего? Так просто люди не роняют слезы среди бела дня.

Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:

— Вам-то что…

Тут не было ни грубости, ни желания огрызнуться. Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?

Я придвинулся к нему на два сантиметра.

— Как «что»? Просто увидел, когда мимо шел…

— Ну и шли бы… — опять всхлипнул он.

— Интересно ты рассуждаешь. У одного человека слезы, а другой, значит, топай мимо, как на прогулке…

Мальчик всхлипнул сердито и решительно. Нагнулся еще ниже, дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:

— Ну и что? Ну и топают сколько угодно.

— Дело хозяйское. А я вот не могу, характер такой дурацкий, — с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).

Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.

Галстук не помог, глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли неловкости за слезы. Эти серые мальчишкины глаза неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.

Нет, не получилось разговора, не сумел я. Что-то не так сказал… Мальчик поднял ранец, застегнул, стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.

— Не уходи, — попросил я. — Может, я смогу тебе помочь.

Он равнодушно качнул головой:

— Никто не поможет.

— А все-таки, — сказал я с осторожной настойчивостью. — Сперва кажется, что никто, а потом находится выход… Ты ведь не знаешь, что я могу.

Мальчик опять взглянул мне в лицо. Мигнул. Чуть свел маленькие выгоревшие брови. Как-то иначе он сейчас глядел. Помягче. Даже чуточку улыбнулся.

— Время-то вернуть все равно не можете.

"Время вернуть не могу", — подумал я. Но не признался в этом и спросил:

— А зачем?

Он как-то еще больше обмяк, бросил опять ранец и сказал с грустной доверчивостью:

— Потому что вот так получилось… Все пошли на экскурсию на крейсер, а меня — домой… Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.

Вот оно что… Как же мальчишке хотелось на корабль, если дело дошло до слез!

Я мысленно прокрутил в голове список всех знакомых, которые имеют отношение к флоту. И тех, у кого родственники и знакомые имеют отношение.

— С этой экскурсией и впрямь дело безнадежное. Но я могу договориться! Чтобы тоже на крейсер или на какой-нибудь эсминец. Или хочешь на яхту? Большая яхта — это целый парусный корабль! И прокатиться сможешь!

Глаза у него быстро высыхали. Но ответил он серьезно и грустно:

— Да нет… Не в этом же дело.

— А в чем? Обидно, да?

Он ничего не сказал, только бровями шевельнул: и обидно, мол, и еще есть причины, сразу не объяснишь. Потом улыбнулся:

— А я вас помню.

— Да ну? — обрадовался я. Но не удивился. Мне приходилось встречаться с ребятами в десятках здешних школ.

— Вы в нашем классе выступали. В прошлом году.

— А в какой школе?

— Да не в школе. Мы в библиотеку приходили.

В Центральной детской библиотеке я встречался со школьниками множество раз. И чаще всего с третьеклассниками. Почему-то именно этот народ любили водить туда учительницы и воспитательницы с продленки.

— Вы нам сказку про ржавых ведьм рассказывали… — напомнил мальчик.

— А-а! — сказал я. Про ведьм я рассказывал неоднократно. Но чтобы подержать разговор, я «вспомнил»: — Ты, кажется, тогда еще вопрос задал: "Скоро ли эту сказку напечатают?"

— Нет… — мальчик улыбнулся чуть снисходительно. — Я вопросов не задавал, я позади всех сидел… Да вы меня все равно не вспомните, нас вон сколько было. А меня даже на карточке нет.

— На какой карточке?

— Ну, мы тогда фотографировались вашим аппаратом помните? Вы потом Тамаре Ивановне карточки для всего класса прислали.

Я вспомнил наконец! Вспомнил молодую и веселую Тамару Ивановну, ее шумный класс, толстую девочку Лену, которая сочиняет стихи, белобрысых близнецов Женьку и Федю, высокого тоненького Кирилла, который читал свой смешной рассказ про непослушную кошку… Но всех разве упомнишь!

— А почему тебя нет на карточке?

— Да так… Я не люблю сниматься, всегда какой-то смешной получаюсь… Наши ребята на заборе расселись, я за акацию задвинулся. Только ноги получились, которые из-за веток свесились.

— Ну вот, посмотрю на снимок и буду теперь знать — это ты сидишь за акацией, твои башмаки торчат.

— Ага… У меня один сандаль расстегнулся и еле на ноге висел…

Мне что-то смутно вспомнилось… Стоп…

— Слушай-ка, а на других снимках тебя нет? Мы ведь тогда много щелкали.

— На одном есть, только вдалеке. Там, впереди, Ленка Ловицкая стоит, у которой стихи, помните? И еще девчонки. А я сзади, на турнике вниз головой. А Тамара Ивановна меня поймать хочет…

— Да! — сказал я. — Она боится и кричит: "Ну-ка, слазь! Шею свернешь, Сандалик!.." Это ты Сандалик?

Он шмыгнул носом, неловко заулыбался и кивнул.

Сейчас я уже хорошо помнил тот веселый час в просторном дворе библиотеки. Озорной стук подошв, смех, боевые кличи мальчишек, визг девчонок. И оклики наперебой: "Саньчик, Сандалик! Светку держи, она мою брызгалку стащила!.. Сандалик, иди к нам!.. Сандалик, тебя Тамара Ивановна зовет!"

Теперь мы были, можно сказать, давние знакомые.

— Сядем, Сандалик.

Он послушно сел рядом со мной на камень.

— Веселое у тебя прозвище. Ребята придумали?

Сандалик улыбнулся, кивнул. Но тут же насупился, сорвал сухой стебель, стегнул им по камню, сказал неохотно:

— Только это еще давно, в старой школе. А сейчас мы переехали, тут недалеко. И школа другая…

И сразу стало понятно, что не в радость Сандалику этот переезд и новая школа. И что хотя он отвлекся разговором, но обиду свою и слезы свои помнит.

Я спросил поспешно: