Читать книгу - "Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова"

— Приходил ли адвокат?

— Да, адвоката чуть ли не силком волокли. Очень хотелось начальству, чтобы террористка пощады попросила. И, так сказать, губернатор в живых остался... Могли бы смертную казнь бессрочной каторгой заменить... Только она адвокату приказала удалиться, как и священнику. Вот и разбери эту барышню. Сквозь бинты на ноге кровь проступила, на платке — кровь. Чахотка-то последней стадии, а она все ершится да громы небесные мечет...

— Силком приводили адвоката?! — удивилась Мария, не вслушиваясь в рассуждения дядьки Степанова.

— Приводили, — уныло подтвердил он. — Сказывал же — выгнала она его, а от начальства был приказ уговорить. — Надзиратель не понимал происходившего. — Уговорить. Гм... Не в церковь сходить и не к чудотворной иконе приложиться, а о собственной жизни прошение подать! — Помолчал и по слогам для большей убедительности сказал: — О жиз-ни сво-ей...

— Молодчага-то какая! Я бы тоже ни за что выпрашивать жизнь не стала... «И чтоб вал пришел последний, вал последний роковой, нужны первые усилья, нужен первый вал, второй...»

Дядька Степанов махнул рукой. Чудная барышня — ни страха, ни робости перед начальством.

ВСТРЕЧА С ДОРОЖНЫМ СПУТНИКОМ

Дни заключения тянулись медленно. Камера, лишенная вещей, гулко передавала каждый звук. И каждый звук бил по нервам. Нет, Мария была собой крайне недовольна! Так распустить себя, так отдать нервы на растерзание тюрьмы!

Если бы были книги!.. Она всегда мечтала заняться самообразованием и на время вынужденного нахождения в тюрьме возлагала большие надежды. И все надежды рухнули — отобрали все до последнего клочка бумаги. «Капитал» Маркса забрали. Начальник тюрьмы пришел в ужас и, проклиная невежество тюремной администрации, потребовал чуть ли не расследование произвести.

Жизнь в тюрьме Мария делила на несколько этапов. Самый тяжелый — первый. Как мучилась она в первые дни заключения! Ощущение утраченной свободы причиняло боль. Картины былого — встреч, разговоров, эпизодов, — подобно видениям, окружили ее. Она так явственно представляла товарищей, слышала их голоса, что стала пугаться галлюцинаций. Жизнь казалась конченой, будто упала в пропасть и выкарабкаться не может. Нужно было окрепнуть душой...

Через неделю стало несравненно легче. Ни тоски. Ни горьких сожалений. Тюрьма больше не казалась железной машиной, способной поглотить. Нет... Появлялись силы противоборствующие. Чужая боль, чужие судьбы становятся твоими. Мария, отзывчивая по натуре, к этому состоянию пришла быстро. Жизнь стала другой. И тут помог дядька Степанов. Он приходил в сапогах с калошами в праздничные дни, неторопливо рассказывал обо всем, что творилось в тюрьме.

Так Мария оказалась втянутой в тюремную жизнь. Сколько несчастных! Сколько обездоленных! Сердце ее ожесточилось против социальной несправедливости. Если бы она раньше не выбрала своего пути в революцию, то, попав в тюрьму, бросилась бы в битву с несправедливостью и социальным злом.

К моменту перевода на карцерное положение жизнь тюрьмы захватила ее целиком. С болью ждала она тех дней, когда увозили заключенных на суд. Судили по пятницам и четвергам. И эти дни приносили столько горя! Как только выстраивался во дворе караул, так она не отходила от окна, не обращая внимания на окрики. Вся тюрьма смотрела в окна. Махали руками каждому, которого выводили во двор и брали под стражу. Арестованных выстраивали парами, окружали солдатами... В этот день не разрешали прогулок, и вся тюрьма стояла у окон, ожидая осужденных. К вечеру по начинавшейся беготне становилось ясно: процессия возвращается. И действительно, распахивались ворота, и люди, окруженные облачком пыли, заполняли внутренний двор.

Как билось сердце у Марии! Тюрьма гудела, и стражники старались быстрее растащить по камерам осужденных.

Дни мчались, и каждый день оставлял незавершенные дела. Дела... Дела... Дела держали человека и в тюрьме.

Мария намочила грифельную доску водой и попыталась, как в зеркало, рассмотреть себя. Семь дней карцера! Изменилась до неузнаваемости. С запавшими глазами. С тонкой ниточкой губ. С худенькой шеей. Со свалявшимися волосами. Да и самочувствие преотвратное. Тошнота. Кружится от слабости голова. А главное — эти миллиарды огненных искр, которыми заполняется пространство, как только она закрывает глаза в темноте. Так неприятно! Словно рассыпаны вокруг тебя яркие звездочки, а ты из темного мрака не в силах выдержать их холодный блеск. Не в силах! И скорее стараешься разомкнуть веки, чтобы обрести ощущение реальности. Так и до безумия можно дойти. Она даже советовалась с врачом. Против ожидания, тюремный врач Иван Александрович оказался весьма неплохим человеком. К арестованным относился с сочувствием и выступал против беззакония. Прекратились избиения, которыми так славилась уфимская тюрьма, при голодовках, объявляемых политическими, он старался оказать поддержку. Когда Эссен доставили в острог и она объявила голодовку, то врач, придя ее навестить, признался в разговоре: давно бы бросил все и убежал без оглядки к черту на кулички, да чувство долга не позволяет. Как многие интеллигенты, он сетовал, что нет сил на большее, что его запугали репрессии и беззакония, которые обрушиваются на каждого поднявшегося на царя.

И в этот день он зашел в камеру с обходом.

— Голодаете, Анна Ивановна... — Доктор присел на корточки, вынул из кармана часы и, недовольно взглянув на надзирателя Степанова, принялся считать пульс. — Да-с... Сердечко ваше радости не доставляет. Вегетативный невроз: и руки потные, и пальцы холодные, и тошнота. — Вид у Ивана Александровича был горестный. Брови сошлись у переносья, и в глазах тревога. — Положение серьезное — скрывать правды не буду. Таете на глазах, словно сказочная снегурочка. Нужно бороться хотя бы за передачи с воли. Организм истощен до крайности, и его необходимо подкрепить. Значит, передачи...

— У меня никого нет в Уфе. Я не местная... Схватили у сестры и почему-то привезли в забытую богом Уфу... Запрещение передач меня не напугало, как и запрещение свиданий. — Эссен лежала на полу, не в силах поднять голову. И усмехнулась: в камере ни стула, ни койки...

— Ну, не так-то вы просты, голубушка. И ходить к вам есть кому, и о передачах имеется возможность позаботиться... Только не хотите на след наталкивать. Ценю ваше благородство: зачем подводить под монастырь людей? А что делать? Не будет масла, яиц, молока — заработаете чахотку... Не будет светлой сухой камеры — ревматизм. На мои реляции начальник тюрьмы внимания не обращает. Кстати, он до сих пор сетует, что не подвел вас под военный суд в назидание всем. Может быть, следует