Читать книгу - "Синий краб - Владислав Крапивин"

Студент Алексей Барсуков ехал из Москвы на каникулы. В Свердловске он решил остановиться на день, чтобы повидать школьного товарища. Алексею не повезло, он не застал товарища в городе.

Поезд уходил ночью. Не зная, как провести остаток дня, Алексей бродил по знойным, полным трамвайного грохота улицам, пока не оказался перед зданием картинной галереи. Он вошел.

В прохладных залах почти не было посетителей. Алексей долго стоял у полотна Айвазовского, на котором искрилось под луной никогда не виденное им море, задержался у этюдов Шишкина, где дремал пронизанный солнцем сосновый лес. Потом, побыв с полчаса среди чугунного кружева и чёрных статуэток каслинского литья, он спустился в зал западной живописи.

Равнодушно разглядывая копии итальянских и фламандских мастеров, оглянулся и встретился взглядом с тёмными глазами девушки.

Она смотрела из бронзовой тяжёлой рамы, слегка улыбалась и словно ждала ответа на только что заданный вопрос. Художник изобразил её склонившейся над деревянной бадьёй во время стирки. Девушка лишь на минуту оторвалась от своего занятия, подняла голову и молча спрашивала о чём-то. Она была как живая. Впечатление не исчезло, даже когда Алексей подошёл вплотную. Особенно поражали руки, лежащие на стиральной доске с влажным бельём. Руки были красные, распухшие от горячей воды и мокрые. На безымянном пальце правой руки блестело кольцо. Алексей смотрел на руки, испытывая неопределённое болезненное чувство. Он не сразу понял, что его беспокоит именно это кольцо. Оно врезалось в распухший палец, и снять его было невозможно.

На этикетке под картиной Алексей прочитал: «Челломи Паскуаль, «Прачка». II пол. XIX» века». «Итальянка», — подумал он про девушку, вглядываясь в округлое лицо с продолговатым разрезом глаз и тёмными завитками волос, упавшими на лоб.

Позади прачки была серая стена с обвалившейся местами штукатуркой. Вверху, в углу картины, виднелись нацарапанные на стене буквы: АМО.

Зачем нужно было выписывать каждую царапину? Какой в этом смысл? «Амо… Амо…» — машинально повторял Алексей. «Ре!» — неожиданно и звонко, словно клавиши, прозвучала в голове мысль. «Амо… Ре… Амо-ре… Аморе! По-итальянски это значит — любовь».

Нет, едва ли стал бы художник просто так выписывать нацарапанные на штукатурке буквы. Значит, что-то было? Может быть, в одном из приморских городков, где солёный ветер треплет в узких переулках развешанное на верёвках влажное бельё, Паскуаль Челломи встретил девушку…

В Италии голубой воздух и ласковое море. Мелкие волны бегут на песок, и, откатываясь, оставляют на берегу белые полосы пены. Из расщелин невысоких скал поднимаются кривые сосны с широкими тёмными кронами. И стоит над побережьем неумолчный звон цикад.

От старого дома, где Челломи снял комнату, до моря было совсем близко, но окна выходили на другую сторону, и Паскуаль видел в них только узкую мощёную улицу сонной окраины Салерно и часть двора с глухой серой стеной соседнего дома. Каждое утро у этой стены на одном и том же месте, склонившись над корытом, стирала девушка. Однажды, спускаясь по лестнице, Челломи сказал ей:

— Доброе утро, Лючия.

— Доброе утро, синьор Паскуаль, — ответила она, подняв голову. Вокруг неё летали мелкие мыльные пузырьки. В них ослепительными точками отражалось солнце, девушка и чахлая трава у её ног. Паскуаль подумал, как трудно изобразить красками такой пузырёк, отразивший в себе весь мир и оставшийся прозрачным, как воздух.

На следующее утро он снова сказал ей:

— Доброе утро.

И девушка опять, улыбнувшись, ответила:

— Доброе утро, синьор.

Так продолжалось неделю, две. А один раз как-то сам собой завязался разговор. Челломи узнал, что Лючия — дочь старого жестянщика, живущего в подвале. Это из их низкого подслеповатого окна целый день доносились частые металлические удары…

Однажды Паскуаль не пошёл на прогулку. Он сидел у окна и делал набросок головы Лючии. С высоты третьего этажа был виден лишь её затылок и ритмично двигающиеся плечи. Челломи рисовал по памяти. Потом он оставил рисунок на подоконнике и впервые ушёл к морю без альбома и красок.

…Он вернулся поздно. Спать не хотелось. Паскуаль открыл окно. Тёплый ночной воздух пахнул в комнату и потушил свечу. Ветер принёс запахи моря и просмолённых рыбачьих барок. Лунный свет дробился на гладких булыжниках мостовой. Луч его упал на подоконник, осветил рисунок. Лючия улыбалась художнику. Челломи выпрямился и тихо сказал в ночь:

— Аморе миа…

Вскоре Паскуаль получил письмо из Рима. Он прочитал его, барабаня пальцами по столу, и скомкал листок. Через два дня Челломи собрался уезжать. Утром он обратился к девушке:

— Мне надо сказать тебе, Лючия…

Она выжидающе смотрела на него.

— …одно слово… Но я скажу завтра.

Ночью он спустился во двор. Улица спала, и ни одно окно не светилось. У стены в корыте с водой отражалась зелёная звезда. Она привыкла плескаться в море и, попав в мыльную воду, замерла от удивления. Паскуаль нащупал на земле ржавый гвоздь и, подняв его, нацарапал на стене: АMORE.

Известковые крошки упали в корыто. Звезда вздрогнула и разбилась на зелёные брызги.

Перед рассветом Паскуаль Челломи уехал в Рим.

Он вернулся в Салерно через месяц. Утром, как обычно, спускаясь по лестнице, он увидел Лючию. Она кивнула художнику с равнодушной улыбкой. Паскуаль ждал чего угодно, только не этой улыбки. Выцарапанное слово виднелось над её головой, а она улыбалась как раньше. И Челломи вдруг понял простую вещь: девушка не умела читать. Тогда он подошёл ближе, собираясь сказать то, что она не могла прочесть, и увидел на пальце у неё кольцо. Оно успело потускнеть от мыльной воды. Вскоре художник узнал, что Лючия вышла замуж за матроса с каботажной шхуны, который сразу после свадьбы ушёл в рейс.

Каждое утро теперь выходил Паскуаль во двор с холстом и красками. Он писал портрет Лючии. Она не возражала, но почти не обращала внимания на художника. Челломи хотел изобразить её такой, какой увидел её первый раз. Поэтому он иногда спрашивал девушку о чём-нибудь, и Лючия, отвечая, поднимала голову и улыбалась уголками губ. Лишь один раз он задал ей вопрос не для того, чтобы она позировала.

— Ты любишь его, Лючия? — спросил Челломи.

Она не подняла головы, видимо, не расслышала.