Читать книгу - "Мой внутренний Элвис - Яна Шерер"

Мама тогда глядит на меня очень сердито и говорит: «Антье, но это же не всё! Будь открытой и честной!», а потом дуется на меня дня два, не меньше.

Клара твердит каждый раз, что боится, вдруг ее кролик помрет, и каждый раз ей это сходит с рук. Я тоже подумывала завести какого-нибудь зверя. Но мне, к сожалению, уже не шесть лет, мне на летучке не поможет уже никакой хомяк. Да и слон не поможет, что уж там.

На «американской» летучке мне впервые о многом хотелось сказать, да только папа нарушил все правила и перебил меня:

— Я не поеду в Мемфис в то время, когда туда отправятся все ненормальные мира и цены на комнаты в мотеле взлетят в три раза!

А я поинтересовалась:

— То есть ты вообще-то не против поездки в Мемфис, но тогда, когда там нет ненормальных и цены на комнаты в мотеле не взлетают в три раза?

Папа сердито засопел и сказал, что третье правило летучки гласит: переиначивать слова другого — нельзя. Тогда на каждой следующей летучке я говорила, что хочу попасть в Грейсленд, и через пару недель летучки почему-то прекратились вовсе.

Наверное, мама с папой решили, что наша семья и без них уже достаточно демократична.

«А его мама плачет…» — поет Элвис в моих наушниках, когда мы въезжаем в Питтсбург.

— Ждешь не дождешься? — спрашивает папа. — Ты же не виделась с Нелли сто лет!

Делаю вид, что не слышу его, и улавливаю, как мама говорит папе: «Антье слушает». Это должно означать, что я слушаю музыку и поэтому-то ничего не слышу. «Ты слушаешь?» — спрашивает мама каждый раз, когда я не отзываюсь, а она решает, что у меня в ушах наушники. Она имеет в виду «ты слушаешь музыку», и из-за этого мама единственный в мире человек, на вопрос которого «Ты слушаешь?» можно честно ответить «Нет».

— Антье слушает, — говорит мама папе.

— Ага, — кивает папа и едет медленнее. Мама почти ложится на него, чтобы выглянуть из его окна.

— Вот он, — она указывает на кирпичный дом с белой крышей.

Жду, пока Элвис выдохнет свое последнее «А его мама плачет», нажимаю «Стоп» и снимаю наушники. Нелли с родителями уже стоят у садовых ворот и машут нам. Мне почти так же плохо, как Элвису после двадцати гамбургеров.

Мы с Нелли во втором классе целый год учились в одной школе, пока ее отец работал в Германии над научным проектом. И непременно должны были сделаться лучшими подругами — просто потому, что наши отцы работали вместе. Я слишком хорошо знала, что со мной никогда в жизни никто не захочет дружить по своей воле, мне не хотелось заставлять Нелли, и поэтому я просто не обращала на нее внимания. Нелли жаловалась на меня своему отцу, тот жаловался моему папе. А папа жаловался мне.

Ну а теперь должна состояться радостная встреча двух неразлучных школьных подруг. Папа заглушил мотор и отстегнул ремень. Я делаю вид, что стараюсь вытащить из детского сиденья ремень безопасности Клары и смотрю на улицу так, чтоб никто не заметил моего взгляда. У Нелли длинные темные волосы, она в коротенькой джинсовой юбочке и белой футболке. Как назло, она выглядит так же потрясающе, как и на тех фотографиях, что нам каждый год на Рождество присылают Фицмартины. Это не просто какие-то там фотографии, которые рассылают бабушкам и престарелым тетушкам, нет, это настоящие открытки. На переднем плане — все семейство перед водопадом, а внизу написано: «Peace to the world, the Fitzmartin Family»^[1].

Выглядит совсем как рекламные брошюрки свидетелей Иеговы.

— Ну А-а-антье-е-е, — Клара заметила, что ее ремень вовсе не застрял, и тянет за него.

Я отстегиваю его и хочу взять у нее банку, которую она всю дорогу держала в руках.

Клара собирает в банку сикушки, а мне это кажется отвратительным.

«Клара сейчас в такой фазе, в которой она осознает мочу в качестве собственного продукта, и этот продукт ей хочется собирать и хранить», — объяснила мне мама.

Но это все равно отвратительно. А еще стыдно.

Дома у Клары в нашей ванной — целая полка, уставленная банками с сикушками. Она даже сподвигла маму наклеить на банки этикетки и написать тот день, в который она произвела их ценное содержимое.

Я вырываю банку из ее рук, Клара вопит.

Мать Нелли заглядывает в машину и обращается к Кларе:

— Эй, что там стряслось? Вы не хотите выйти?

Потом она видит банку и забирает ее у Клары — та отдает покорно, ей кажется, что банку надо защищать только от меня. Как только мать Нелли понимает, что внутри, быстро ставит ее на полку под задним стеклом и бормочет: «Гадость какая».

На улице мама говорит что-то про мочу в качестве продукта.

— Эй! — я поворачиваюсь и вижу Нелли. — Привет!

Я выхожу. Нелли бросается на меня, притягивая чересчур близко. Но за секунду до того, как мы и вправду касаемся друг друга, она резко отталкивает меня. У ее матери — та же манера обниматься, и лишь отец Нелли подает мне руку. Мне же свою надо сперва вытащить из кармана брюк, потому что папа вдалбливал нам, что американцы-де не подают друг другу руки — и только ты подашь в Америке кому-нибудь руку, так в тебе тут же вычислят немца. Только вот мистер Фицмартин, небось, сказал себе: «Если не ошибаюсь, эти немцы подают руку всему, что движется — ну и я сделаю так же, чтобы они чувствовали себя как дома».

Поэтому он стоит целую вечность с вытянутой рукой, потому что я никак не вытащу свою из кармана брюк.

Наверное, Фицмартины забыли убраться в доме — или просто ужасно проголодались. Когда все поздоровались, мы не пошли в дом, нет, мистер Фицмартин возвестил, что мы должны ехать за их машиной, потому что все вместе поедем обедать в эмиш-маркт.

— Вам понравится, — говорит мать Нелли и улыбается.

В машине папа объясняет, кто такие эмиши, пока мама, прилепившись лбом к ветровому стеклу, командует: «направо», «налево», «и еще раз перестроиться в правый ряд».

— Эмиши живут точь-в-точь так же, как и сто лет назад, — вещает папа. — Без электричества и прочих благ цивилизации!

У него такой голос, словно сзади сидим не мы с Кларой, а десятки туристов.

— Эмиши, — продолжает папа, — эмигрировали в Америку в восемнадцатом и девятнадцатом веках из Южной Германии. Они до сих пор говорят на южнонемецком диалекте. Ужасно интересно, поймем ли мы их!

У папы настоящий пунктик насчет Южной Германии, точнее, Швабии — потому что он оттуда родом, хотя и живет много лет в Северной Германии. Папа уже давным-давно уехал из Швабии, так давно, что уж и забыл — не всё там было здорово. Он превратился в настоящего швабского патриота. К примеру, булочнику он говорит не «Бриошь, пожалуйста», а «Я бы хотел то, что у меня на родине называется хала из дрожжевого теста, а у вас тут именуют бриошью». Продавщицы тогда очень-очень странно смотрят на него, а я съеживаюсь у витрины, чтобы они ни в коем случае не подумали, что я дочь этого чудака.