Читать книгу - "История одной семейки - Кристина Нестлингер"

Я закрыл дверь у нее перед носом, кинул пластинку Константина Векера на проигрыватель, а себя — на постель.

То, что Фея вломится ко мне, дабы расспрашивать дальше, было исключено. На двери моей комнаты висит старая жестяная табличка «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!» Тетя Фея — единственная из нашей семьи, кто держит себя за «постороннюю».

Кстати, меня зовут, конечно, вовсе не «Ольфичка». А также не Ольф, Ольфинька и уж совсем не Ольфус, как любит называть меня моя бабушка.

Меня зовут Вольфганг. Когда я был румяным карапузом, мне никак не давалась буква «в», и если кто-нибудь спрашивал, как меня зовут, я, по словам домашних, якобы отвечал «Ольфганг».

Мои многочисленные нянюшки этому так умилялись, что и сами стали звать меня исключительно Ольфганг, или Ольфи, или даже Ольфус. В общем, ничего удивительного, что букву «в» я научился произносить ужасно поздно!

Я провалялся в постели до вечера и только раз в двадцать пять минут поднимался, чтобы завести пластинку снова. Я частенько часами гоняю одну и ту же сторону. Правда, только во второй половине дня, когда кроме меня и тети Феи ни одной живой души дома нет. Тетя глуховата и музыку не слышит — хоть на полную катушку включай. Остальные же сразу поднимают крик. Они вваливаются ко мне, орут, протестуют, говорят, что сойдут с ума, вечно слушая одни и те же шесть песен, и требуют, чтобы я надел наушники или прикрутил громкость. И доказывают этим окончательно и бесповоротно, что у них нет чувства прекрасного. Музыка должна грохотать и пульсировать! Музыка должна грохотать так оглушительно, чтобы вся комната пропитывалась ею, чтобы можно было нырнуть в нее и плыть в самой ее середке, словно ты рыба, а музыка — вода! С наушниками, даже если увеличить громкость, этот номер не пройдет, потому что стереоэффект через эти штуки никак не продирается — на мой взгляд, во всяком случае.

Уже смеркалось, когда мама распахнула дверь моей комнаты. Она прошагала к проигрывателю, выключила его, помахала у меня перед носом одной из откопированных журнальных страниц и спросила:

— Эй, Ольфи! Какого черта ты завесил этими штуковинами весь дом?

Больше всего мне хотелось промолчать, потому что я просто ненавижу, когда кто-то вот так по-хозяйски вламывается в мою комнату без стука и, не спросясь, жмет на кнопку «Выкл.». Но воспитательного эффекта ради я подавил раздражение, чуть-чуть приподнялся в постели и сказал:

— Прочти то, что обведено красным!

— Да уж прочла, — сказала мама. — Представляешь, сама догадалась!

— Это объяснение моему плачевному кризисному состоянию, — сказал я и снова вытянулся на кровати. — Гены-то и так подкачали, да еще воспитание исключительно бабское.

Я закрыл глаза и начал перечислять:

— Бабушка — одна штука, двоюродная бабушка — одна штука, тети — две штуки, мать — одна штука, старшие сестры — две штуки.

Я вздохнул.

— Оболваненный в седьмой степени…

Я зевнул.

— И даже по большим праздникам ни штучки мужчины в доме, никакого мало-мальски завалящего мужчинки, который мог бы хоть немножко делать из меня человека!

Я сцепил руки на груди. Хоть сейчас мерку для гроба снимай.

— Ты это серьезно, Ольфи? — спросила мама.

Я не удостоил ее ответом, даже не кивнул. Иногда — так я считаю — глухое молчание убеждает больше, чем самые искусные доводы.

Похоже, на маму это произвело впечатление. Потому что она засопела. Она всегда так делает, если совсем запуталась и ей нечего сказать. Терла ли она указательным пальцем нос, как обычно, когда запутанность и растерянность достигают апогея, я не видел, но ставлю десять против одного, что нос у нее весь покраснел от натираний, пока она созерцала своего готового к положению во гроб сына.

Сначала слышалось только сопение, а потом мама сказала:

— Кажется, ты это серьезно, Ольфи.

Я прикинул, что лучше — и дальше притворяться трупом или заговорить, но так и не успел решить, потому что услышал шум. К моей комнате с разных сторон быстро бежали. Одной из этой толпы точно была моя сестра Дорис, потому что я услышал ее громкий визгливый голос:

— Кто, к лешему, развесил везде эту фигню?

Потом послышались прихрамывающие шаги, и тетя Фея сообщила:

— Это Ольфичка! Только он мне не сказал, зачем он это сделал!

Тут все разом вломились ко мне в комнату, и сестра Андреа спросила:

— Что это с ним? Обострение? Или, может, у него маниакальная фаза?

Андреа, надо сказать, держит меня за сумасшедшего. А тетя Труди сказала:

— Да у него мигрень!

Тетя Труди считает, что мигрень — наше семейное проклятие. Но из всех нас она единственная, кто ею страдает, поэтому стоит только признаться, что тебя немножко мутит, как она сразу же ставит этот диагноз.

А бабушка сказала:

— Неважно, что там у него, а вот прежде чем укладываться в постель, ботинки надо снять! Ольфус, сними обувь сейчас же!

Для бабушки самое важное — чистота без единой пылинки, у нее просто какой-то бзик на гигиенической почве.

А тетя Лизи прошептала:

— Может быть, Ольфик медитирует?

Тетя Лизи — эксперт в вопросах всевозможных азиатских религий, она в них верует по очереди. И все время снабжает меня какими-нибудь «Введениями» в какие-то «целительные учения».

Потом взяла слово мама.

— Ничего подобного! Просто ему кажется, что его обделили причитающимся ему умом, ведь его воспитывали одни только женщины!

Тут же раздался ор и визг на шесть голосов. Понять, кто и что там орал и визжал, было совершенно невозможно, потому что тетя Фея с громкостью футбольного фаната на стадионе непрерывно причитала «о божечки, о божечки, о божжжечки!». К тому же я вдруг почувствовал, как кто-то шарит по моим ногам. Глянув на ноги, я увидел, что бабушка терзает мои шнурки. Этого еще не хватало! Я тут, понимаете ли, демонстрирую масштабы своего кризиса, а старая кошелка только тем и занята, что старается стащить с меня кеды — не дай бог, одеяло запачкается!

И тогда я заорал! Ор — это всегда самое последнее мое средство. И самое действенное. С его помощью я добиваюсь неплохих успехов с тех пор как родился. Просто-напросто раскрываю пасть и выпускаю из себя «первобытный крик» такой мощности, что стены трясутся и люстры качаются.

Раньше, когда я был маленьким, они всё перепробовали, чтобы унять этот мой крик: окатывали холодной водой, гладили, давали подзатыльники, орали в ответ, наказывали презрением, а сестры однажды даже залепили мне рот лейкопластырем. Но я не дал себя сломить!

Со временем они поняли, что бессильны против «первобытного крика», и если пытаться что-то предпринять, он лишь звучит громче и дольше.

На этот раз они тоже все поняли!