Читать книгу - "Зеленый король - Поль-Лу Сулицер"

Родители Чармен и Дианы, а также мать Дэвида Сеттиньяза приехали одновременно, вечером; с ними — три-четыре родственника. Таким образом на следующий день, перед тем как направиться в крематорий, собралось человек десять, помимо персонала, ухаживавшего за молодой женщиной.

Но Реба не было.

Сеттиньяз опять стал выговаривать Диего Хаасу:

— Где же он?

— Там, где надо.

— Он даже не явится?

Последние слова Сеттиньяз чуть ли не прорычал.

— Он будет делать то, что считает нужным, Сеттиньяз.

В эти дни в вечно насмешливых желтых глазах Диего, как никогда отчетливо, читалась неслыханная ненависть и жестокость, свойственные этому кругленькому коротышке, оставшемуся невозмутимым все время — и до, и после кремирования. Даже на слезы женщин и переживания мужчин он смотрел, чуть ли не посмеиваясь.

— Вы еще безумнее его, — не найдя других слов, сказал ему под конец Сеттиньяз.

Диего ответил ехидной, уничтожающей улыбкой:

— Никто и ни в чем не может сравниться с Ребом. — И затем добавил: — Сегодня после обеда, а затем этой же ночью я заканчиваю все дела с домом и людьми. Реб сказал, если вы, ваша жена… или они… — движением подбородка он указал на группу стоявших поодаль членов семьи Пейдж, — если кто-нибудь из вас захочет взять что-то из дома — пожалуйста. Берите все, что хотите. Все улажено. Я прервал страховку.

— Идите к черту, — ответил Сеттиньяз.

— Я очень хотел бы встретиться с ним когда-нибудь, но, увы, не очень в это верю, — ответил Диего. — От подобного свидания можно ожидать многого.

Но в конце концов странный тон, которым он произнес слова «этой ночью», возбудили любопытство и какое-то раздражение в душе Сеттиньяза. 20 января 1961 года во второй половине дня они с Таррасом поехали к дому, расположенному в горах у озера Валензе.

До этого Сеттиньяз и члены семьи Пейдж присутствовали на оглашении завещания Чармен. После смерти молодой женщины осталось примерно двадцать три миллиона долларов. Десять миллионов унаследовали ее племянники и племянницы — такую сумму она сама получила в день совершеннолетия в 1947 году, — а остальное предназначалось Детскому фонду Организации Объединенных Наций.

— По крайней мере Климрод не воспользовался ее деньгами, — заметила теща Сеттиньяза.

Весь персонал был уволен, получив невероятно щедрое вознаграждение. Дом представлял собой большое белое здание в три этажа; он был очень красив, стоял в глубине парка в двенадцать гектаров, рядом были расположены служебные постройки и конюшня; Дэвид Сеттиньяз, бывавший здесь два-три раза летом и весной, знал, что в это время года парк утопал в цветах. В доме было примерно тридцать роскошно обставленных комнат.

Глубокой ночью машина Тарраса и Сеттиньяза въехала на длинную аллею, вдоль которой росли огромные вязы. Все без исключения окна и балконы были освещены. В первый момент они решили, что здесь происходит какая-то встреча.

Затормозили у подъезда, украшенного двумя рядами колонн. Черные лакированные двери были широко распахнуты.

Вошли.

И сразу почувствовали запах. С тревогой переглянулись, но беспокойство еще сильнее возросло, когда они увидели, как по черному ковру, покрывающему часть белых ступеней, медленно стекает бензин.

И сразу вслед за этим на верху парадной лестницы показался Диего. В руке он держал канистру.

— Вы прибыли вовремя, — сказал он. — Через несколько минут было бы поздно. Реб сказал: «Если что-нибудь в доме интересует их — что бы то ни было, пусть возьмут…» Так давайте же, — закончил Диего. — Но побыстрей.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Сеттиньяз.

Диего поднял канистру, которую держал в руках, и вылил оставшийся в ней бензин за перила. Жидкость чуть замочила брюки Джорджа Тарраса.

— Извините, господин Таррас, — сказал Диего. — Вы, конечно, догадались, что я собираюсь делать?

— Это довольно ясно, — заметил Таррас.

Сеттиньяз сделал два шага по направлению к лестнице.

— Т-ш-ш-ш, — зашипел Диего. — Смотрите.

Он поднял правую руку и показал золотую зажигалку. Чиркнул. Загорелся маленький огонек. Диего улыбнулся:

— Теперь в этом доме столько бензина, что можно поджечь весь Цюрих. Я сам в нем утопаю. Еще шаг, Сеттиньяз, и мы сгорим вместе. Поднимитесь и увидите…

— Дэвид, во имя всего святого, вернитесь, — вмешался Таррас.

Сеттиньяз с досадой подчинился.

— Вам обоим пора уйти, — сказал Диего. — Отгоните вашу машину. Я бы не хотел, чтобы вы или она сгорели. Реб не приказывал мне сжигать и вас.

Он смеялся, все еще держа горящую зажигалку над лужей бензина.

— Пойдемте, Дэвид.

Таррас потащил своего товарища на улицу, на снег, утрамбованный бесконечными хождениями в последние дни.

— Садитесь за руль и отгоните машину куда-нибудь подальше, Дэвид, прошу вас…

— Нужно его... остановить, — дрожа от гнева, сказал Сеттиньяз. — И предупредить полицию.

— Закройте рот и не глупите, отгоняйте вашу чертову машину, поживее, студент Сеттиньяз, — невозмутимо сказал Джордж Таррас, на этот раз изменив изысканному стилю, которым обычно изъяснялся.

Он подождал, пока машина отъедет, а затем снова поднялся на ступеньки. И тут нос к носу столкнулся с Диего Хаасом, который выходил из дома с двумя другими канистрами. Таррас поднял руки:

— Я вовсе не намерен мешать вам.

— Знаю, — буркнул Диего. — Реб так и сказал мне. Он прошел мимо Тарраса, чуть не задев его и не обращая на него никакого внимания.

— Осторожно, профессор, уберите ноги.

Полился бензин. Диего опустошил канистры, выплеснув жидкость на резные ставни. Затем пошел к служебным помещениям и при ярком, как днем, свете горящих ламп Таррас увидел, как из других канистр он обливает одноэтажные постройки и конюшню.

Таррас отошел в сторону, прислонился к стволу лиственницы, стоявшей метрах в пятидесяти. Зубы у него стучали, все тело трясло, и он не знал, что было тому причиной — холод или охватившее его возбуждение. Он услышал скрип снега под ногами Сеттиньяза, который молча встал с левой стороны.

— Успокоились, Дэвид?

— Да.

— Теперь вы понимаете?

— Да, кажется. Но это ужасно.

— А кто, черт возьми, утверждает обратное? — сказал Таррас. И подумал: «Быть может, Реб стоит где-то недалеко от нас, невидимый в ночи, неподвижный, только глаза расширены, как у ночной птицы, а душу жгут все огни ада. Господи, этот человек, наверное, страдает, как никто другой…»