Читать книгу - "Тарантул - Сергей Валяев"

Я и не спорил: разница приметная и спросил: неужели все пространство находится под неусыпным оком? И получил утвердительный ответ в том смысле, что научно-технический прогресс далеко шагнул за невидимые горизонты и никто толком не знает, что от него, сукиного сына, ожидать.

— Слушай, родная? — спросил я. — А можно посадить человека сегодня.

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Любого посадить? Даже самого безгрешного?

— А зачем тебе, Леха?

— Интересно?

— По закону нет, — передернула плечами. — А при желании сколько угодно. И кого угодно. Зачем тебе все это?

— Для общей, понимаешь, картины нашего миропорядка.

— А-то ты, дружок, её не знаешь?

За столь содержательной беседой мы не заметили, как въехали на ветровские улицы. Деревья здесь тоже были затрушены снегом и казалось, что наш автомобильчик плывет по коралловому осветленному мелководью.

Я решил, что мама, как всегда, трудится над очередной полутрупной тварью, мечтающей без проблем отвалить от причала жизни, и на удивление ошибся.

Когда проник в коридор, где стены были пропитаны болью, гноем, визгливым матом, поносной кашей, застиранными халатами и шарканьем тапочек, наткнулся на Летту. Девушка в накрахмаленном медицинском халате толкала перед собой коляску, в которой сидела полоумная, костлявая старушка с глазами, разъеденными базедовой болезнью. И пока мы объяснялись с Леттой, необыкновенно, кстати, смутившейся, эта бабулька недорезанно надсаживалась, что её, мол, хотят зарезать, как курицу, а зачем резать её, несущую золотые яйца!.. То есть старуха находилась в другом измерении, неведомом нам, но своим шалым ором и ударами клюкой мешала, как всплывший ветошью утопленник препятствует юным и романтическим натуралистам любоваться прикрасами и вольными просторами Волги-матушки.

Тем не менее мне удалось узнать, что мама ушла по причине, скажем так, отсутствия активного поступления на операционный стол искалеченного материала.

— Это затишье перед бурей, — позволил себе пошутить, расставаясь с милой и рдеющей, как знамя революции, медсестричкой.

Уходил прочь из больничного гнойника, когда у двери меня настиг рев проклятой старухи, потрясающей своей клюкой:

— Молодой человек, не ищите легких путей!.. И не делайте вид, что не понимаете о чем речь!

Оглянулся — было такое впечатление, что источенная болезнью старуха на коляске сама отъезжает в темную и страшную глубину коридора, вперив на прощание вспухшие белки невидящих глаз.

Я хватил дверью приемного покоя с такой силой, что дежурный охранник из бывших метелок,[11]проснувшись, потянулся к ручному пулемету Дегтярева, решив, что „братва“ штурмует больничный бастион в поисках аспирина УПСА (США).

Черт знает что! Не жизнь, а бесконечные удары судьбы ниже пояса. Издевается, сука. И о чем-то предупреждает. О чем? Не знаю. Не искать легких путей? У нас в априори (словцо-то какое смешное, похожее на пук) нет нетрудных путей, если и есть путь, то тернист и через пористую смердящую жопу повседневности.

— Что такое? — удивилась Вирджиния; что-что, а чувства свои так и не научился скрывать. — Видок такой, будто смерть свою увидал?

— Ха, — тут же успокоился. — Это она и была. Красавица!

— Кто? — не поняла.

— Костлявая, ты же сказала.

— Алешка, иди ты, — не выдержала всей этой галиматьи.

И я её прекрасно понимал: нужно быть материалистом и не верить во всю потустороннюю чертовщинку.

Основной принцип нашей жизни какой? Пришел-нагадил-ушел. А живые, чтобы ты не дай Бог, не вывалился из подземного царствия Харона, приваливают могилку твою бетонной плитой, мол, не рыпайся, дорогой друг, мы о тебе помним и продолжаем бессмертное дело, то есть делаем друг дружке всевозможные пакости и гадим в души, как можем. На том и стоим. В смысле, живем. Аминь!

… Мама крайне удивилась моему явлению, как очарованный народ Христу. Да быстро нашлась; тем более Вирджиния пришла в неописуемый восторг от её фруктово-овощной маске на лице. Они тут же принялись обсуждать рецепты, помогающие приостановить старение плоти и даже омолодить её до состояния младенческой попки.

В другой давней жизни мама и Варвара Павловна познакомились на одном из школьных вечеров и каким-то чудным образом поддерживали свои дамские отношения. Потому, что лопотали они необыкновенно активно, как две амазонские мартышки. (Уж пусть простят, дорогие, за столь фамильярное сравнение, это я любя.).

Право, я не понимал цели нашего приезда. Эту квартиру я знал, как свою. Трехкомнатная, стандартная, улучшенной планировки. Знаю, что маме от больницы выделяли однокомнатную, но тут в дело подступился Лаптев, дав кому-то на лапу, и мы получили царские, по тем-то временам, хоромы. Помню незнакомый запах комнат, готовых к трудовой жизни: они были пусты и гулки и было удобно бегать. Мама смеялась, пытаясь поймать меня. А я скользил по навощенным половицам, как солнечный зайчик, и поймать меня не было никакой возможности.

А потом мы с мамой услышали, как сопят и матерятся грузчики на лестнице; им было тяжело под новой мебелью из моренного дуба и они помогали себе, как могли. Откуда-то снизу доносился вопль отчима: осторожнее-осторожнее, мать вашу так растак!..

И как-то само собой наши с мамой „пятнашки“ закончились, и я пошел смотреть, как грузчики будут втаскивать мебельных мастодонтов в стандартную дверь. Втащили — и комнаты потеряли свободу, как и люди в них проживающие.

Теперь-то понимаю: мы обречены терять свободу, как только рождаемся, а точнее, когда осознаем, что нас, как новую мебель, внесли в четыре стены мироздания. Из них никуда, пока тебя, как продавленный стул, не выкинут на свалку вечности.

Я проник в кабинет Лаптева. Кабинет как кабинет. Стеллажи с кирпичными книгами классиков марксизма-ленинизма. На столе в траурной рамке жизнерадостный усопший на фоне кремлевского мавзолея.

Как часто не замечает издевательских ухмылок судьбы. Все-таки сам по себе человек — самоуверенное до идиотизма существо, не способное до конца осознать свое ничтожество и жидковатое состояние в выгребной яме вселенной.

Кабинет давно погиб и походил на мертвый астероид, прибившийся к такой же мертвой карликовой планете W-302997 в созвездии Z. Сколько себя помню, отчим никогда не любил здесь работать (если то, чем он занимался, можно так назвать). Я даже не знаю, зачем этот кабинет существовал, с таким же успехом здесь мог находиться филиал ресторана „Эcspess“.

Я сел в кресло, покачался, как на ветке. Взгляд снова невольно обратился на фотографию, обрамленную в траурную рамку. Парадоксальна наша жизнь — я, убийца, сижу в кабинете мной же убитого и никаких чувств сожаления не испытываю.

О мертвых или хорошее, или ничего. А если они оставляют за собой головоломки и шарады? Все-таки Лаптев был большой пройдоха, прости Господи, если сумел подставить две такие могучие группировки. Может, он готовил какую-то акцию? Какую?