Читать книгу - "На полголовы впереди - Дик Фрэнсис"

— Я тоже его люблю, — спокойно ответил я. Миллингтон был большой любитель пива и пирожков, неважно каких — наверное, он с радостью перестал следить за своим весом, как только ушел из полиции. Сейчас он весил, должно быть, за сотню килограммов и был если не толстым, то, во всяком случае, грузным, однако, несмотря на это, не утратил легкости в движениях, которая часто приходилась очень кстати. Не один мелкий ипподромный мошенник совершал роковую ошибку, считая, что Миллингтону его ни за что не догнать, если надо ужом пробираться сквозь толпу, — но понимал это только тогда, когда рука возмездия тяжело опускалась ему на плечо. Однажды я видел, как Миллингтон в акробатическом броске поймал на трибуне карманника, это было внушительное зрелище.

В большом зале бара-закусочной, чистом и светлом, всегда стоял адский шум: громко играла музыка, ее сопровождали скрежет отодвигаемых стульев и стук посуды, похожий на топот лошадей, несущихся галопом. Посещали бар большей частью пассажиры, прибывшие и отбывающие на поездах, где нет вагонов-ресторанов, а также проголодавшиеся или просто экономные. Они то и дело смотрели на часы, наспех глотали чересчур горячий кофе, не обращали ни на кого внимания и поспешно уходили. Нас с Миллингтоном никто не удостаивал даже взгляда, и подслушать нас тоже никто не мог.

Мы никогда не встречались там в те дни, когда скачки происходили в Пламптоне, Брайтоне, Лингфилде или Фолкстоне: в эти дни через вокзал Виктория волной катилась вся скаковая публика. Не встречались мы и поблизости от штаб-квартиры службы безопасности, которая помещалась в Жокейском клубе, на Портмен-сквер. Мне иногда приходило в голову — как странно, что я ни разу не был в кабинете своего непосредственного начальника.

— Я не одобряю эту вашу поездку с Филмером, — сказал Миллингтон.

— Я так и понял, — сказал я. — Вы уже говорили.

— Этот человек — убийца.

Он, конечно, заботился вовсе не о моей безопасности — он просто считал, что такой противник мне не по плечу.

— Ну, может быть, за эту поездку он никого и не убьет, — пошутил я.

— Это не шутки, — строго возразил он. — А после нее он запомнит вас в лицо, и нам не будет от вас никакой пользы на скачках, когда нужно будет следить за ним.

— Генерал сказал, что в эту поездку отправляется человек пятьдесят. Я не буду лезть Филмеру на глаза. Вполне возможно, что потом он меня и не узнает.

— Вы окажетесь слишком близко к нему, — упрямо сказал Миллингтон.

— Ну что ж, — задумчиво произнес я, — пока что это наш первый шанс оказаться действительно близко к нему. Даже если он едет только для того, чтобы отдохнуть и приятно провести время, мы будем знать о нем гораздо больше.

— Я не хочу вас потерять, — сказал Миллингтон, качая головой.

Я удивленно посмотрел на него:

— Это что-то новенькое.

— Сначала я был против того, чтобы вы у нас работали, — сказал он, пожав плечами. — Я не видел, какой может быть от вас толк, и считал, что это глупая затея. Теперь вы мои глаза. Те самые глаза у меня на затылке, на которые мошенники жалуются с тех пор, как появились вы. У меня хватает ума это понимать. И, если уж вы хотите знать, я не хочу вас потерять. Я говорил генералу, что, посылая вас в эту поездку, мы впустую потратим свою козырную карту. А он сказал, что мы, может быть, сумеем ее там разыграть и что, если мы сможем избавиться от Филмера, это того стоит.

Я посмотрел на озабоченное лицо Миллингтона и медленно произнес:

— Может быть, вы или генерал знаете о планах Филмера на эту поездку что-нибудь такое, чего мне не сообщили?

— Когда он мне про это рассказал, — отвечал Миллингтон, не поднимая глаз от своих пирожков, — я задал ему тот же самый вопрос. Он не ответил. Сам я ничего не знаю. Я бы сказал вам, если бы знал.

«Может, и сказал бы, — подумал я. — А может, и нет».

На следующий день, во вторник, я поехал на север, в Ноттингем, заниматься обычным нелегким делом — целый день болтаться на скачках без всякого определенного занятия.

Я уже купил кое-что из одежды, новый чемодан и более или менее уложил вещи: на следующее утро мне предстояло отправиться в путь. Уснувшая было страсть к путешествиям, которая семь лет гоняла меня с места на место, пробудилась вновь и не давала мне покоя. Мне пришло в голову, что если уж Миллингтон боится меня потерять, то ему не так страшен Филмер, как эта моя прежняя непреодолимая тяга куда-то ехать, ехать и ехать, мое нетерпеливое желание посмотреть, что там, за следующим поворотом.

Я подумал, что теперь имею возможность удовлетворять эту свою страсть на уровне пятизвездочных отелей, а не с рюкзаком за плечами, ездить в лимузинах, а не на автобусах, питаться изысканными блюдами, а не хот-догами и жить в курортных городах, а не в пыльных захолустьях. Не исключено, что некоторое время — а может быть, и довольно долго — это доставляло бы мне удовольствие, но в конце концов, чтобы не утратить чувства реальности, мне все равно пришлось бы расстаться с этой лавкой кондитера и заняться каким-нибудь делом, не откладывая его снова и снова до тех пор, пока я не потеряю вкус к простому трудовому хлебу.

В тот день я надел — может быть, в знак уважения к простому трудовому хлебу — изрядно поношенную кожаную куртку и матерчатую кепку, на шее у меня висел бинокль-фотоаппарат, в руке была программка. Я бесцельно слонялся поблизости от весовой, где взвешивали жокеев, и смотрел, кто входит и кто выходит, кто с кем разговаривает, кто выглядит озабоченным, кто довольным, а кто обозленным.

Из весовой вышел один подающий надежды молодой ученик жокея в обычной одежде, а не в скаковой форме. Некоторое время он стоял озираясь, как будто кого-то ждал. Потом его взгляд на ком-то остановился, и я посмотрел, кто привлек его внимание. Это был один из штатных распорядителей Жокейского клуба, который сегодня олицетворял здесь власть. Тот болтал с двумя владельцами лошадей, заявленных на сегодняшнюю скачку, а через несколько минут приподнял шляпу, приветствуя проходившую даму, и не спеша пошел к площадке для парадов.

Ученик жокея спокойно проводил его взглядом, потом снова начал озираться вокруг. Не обнаружив ничего такого, что могло бы вызвать у него беспокойство, он направился в сторону трибуны, откуда наблюдали за скачками жокеи, догнал какого-то молодого человека и обменялся с ним на ходу несколькими словами. У трибуны они расстались. До сих пор я следил за учеником жокея, но теперь решил оставить его в покое и пойти за этим молодым человеком. Он направился прямо к месту перед трибуной, отведенному для букмекеров, и, миновав нескольких из них, подошел к Колли Гудбою, который выкрикивал предлагаемые ставки, стоя на небольшом возвышении размером с ящик из-под пива.

Молодой человек, с которым разговаривал ученик жокея, не стал делать ставку. Он вынул блокнот и принялся записывать, на кого ставят другие. Потом сказал несколько слов Колли Гудбою (а в действительности — Лезу Моррису), который тут же стер цифры ставок, написанные мелом на прикрепленной рядом доске, и вместо них написал новые. Новые ставки были выгодными, и Колли Гудбой оказался вознагражден: «тотошники» поспешно бросились к нему, чтобы воспользоваться его предложением. Колли принимал от них деньги, аккуратно их пересчитывая. Я со вздохом отвернулся и поднялся на трибуну посмотреть очередной заезд, не переставая, как обычно, прочесывать взглядом толпу зрителей и наблюдая за круговращением жизни. В конце концов я оказался недалеко от барьера, отделявшего места для букмекеров от более дорогой ложи, предназначенной для членов клуба. Я часто так делал: отсюда хорошо видно все, что происходит по обе стороны барьера. А кроме того, отсюда можно видеть, кто подходит к барьеру, чтобы сдирать ставку у букмекеров, занимающих привилегированные места у самой ложи. «Барьерные» букмекеры — это короли своего дела: общительные, вежливые, с каменными сердцами и блестящими математическими способностями.