Читать книгу - "Лондонские сочинители - Питер Акройд"

Дорогу он знал наизусть и не замечал почти ничего вокруг. Его несло мимо Сноу-хилл и Ньюгейтской тюрьмы,[41]по Чипсайд и в гору по Корнхилл; в конце концов он очутился на Леденхолл-стрит. Чарльзу казалось, что он, будто пушечное ядро, мгновенно перенесся к украшенному колоннами портику Ост-Индской компании. Это был великолепный, построенный из кирпича и тесаного камня особняк времен королевы Анны. Сверху его венчал огромный купол, затенявший и без того темную, покрытую серой пылью Леденхолл-стрит. Проходя мимо привратника, Чарльз сжал ему руку повыше локтя и шепнул: «Рустовка под червоточину». В прошлую субботу они поспорили о том, как называется червеобразный орнамент на цоколе здания со стороны улицы. И теперь привратник хлопнул себя рукой по лбу, делая вид, что чуть не падает от изумления.

Чарльз быстро пересек вестибюль; негромкое эхо его торопливых шагов разносилось среди мраморных колонн. Прыгая через ступеньку, он взбежал по широкой роскошной лестнице.

В отделе дивидендов вместе с Чарльзом работало шесть клерков. Их столы были расположены углом, или, как выражался Чарльз, гусиным клином. Впереди сидел старший клерк. Посреди угла тянулся низкий длинный стол, на котором лежало множество массивных, пухлых бухгалтерских и реестровых книг в кожаных переплетах. Каждый клерк восседал на стуле с высокой спинкой, а перед ним на конторке были разложены в определенном порядке перо, чернильница и пресс-папье. Бенджамин Мильтон сидел впереди Чарльза, а Том Коутс — позади.

Заслышав знакомый скрип отодвигаемого стула, Бенджамин обернулся.

— Доброе утречко тебе, Чарли. Не было в Англии веселого житья,[42]пока ты не появился на свет.

— Знаю. Я не только сам остроумен, но и пробуждаю остроумие в других.[43]

Бенджамин был невысоким стройным темноволосым красавцем. Чарльз называл его «карманным изданием Гаррика»,[44]в память недавно почившего актера и театрального деятеля. Подобно Гаррику, Бенджамин неизменно пребывал в веселом расположении духа.

Появился Том Коутс, тихонько мурлыча себе под нос мотив новомодной баллады. Он был всегда влюблен и всегда в долгах. Ему ничего не стоило расплакаться в три ручья над любовной историей, разыгранной в дрянном балагане, а спустя минуту расхохотаться над собственной сентиментальностью.

— Как же я люблю мою матушку, — сказал он. — Эти перчатки она мне связала.

Чарльз не повернулся, чтобы полюбоваться перчатками. Старший клерк Соломон Джарвис уже встал со стула, собираясь раздать гроссбухи, разграфленные в одну и две колонки. Джарвис был человек степенный; в компании он прослужил сорок лет и по-прежнему почитал за честь работать здесь клерком. Какие бы честолюбивые мечты ни обуревали его в прошлом, все кончилось ничем. Однако обиды на жизнь у Джарвиса не чувствовалось; это был человек серьезный, степенный, но не разочарованный. Из клерков он едва ли не единственный продолжал пудрить и завивать волосы на старинный манер — то ли из упрямой приверженности моде отошедшей эпохи, то ли свято блюдя свой давний образ щеголя и фата. В общем, это был, по выражению Бенджамина, «оживший обелиск». К тому же Джарвис дня не мог прожить без нюхательного табаку, неиссякаемые запасы которого носил в карманах старомодного камзола цвета ржавчины. Чарльз даже утверждал, что волосы у Джарвиса вовсе не напудрены, а просто покрыты табачной пылью, но все не представлялось случая доказать это предположение.

— Господа, — начал Джарвис, — грядет день начисления дивидендов. Не заняться ли нам расчетами? Не пора ли выписывать процентные купоны?

Высоко над головами погрузившихся в цифирь клерков находилась фреска сэра Джеймса Торнхилла,[45]изображавшая Трудолюбие и Благоденствие, которых на берегу Бенгальского залива приветствуют три индийских принца с плодами своей земли в руках. В обмен Трудолюбие протягивает им мотыгу, а Преуспеяние — золоченые весы. Но Чарльза больше привлекал морской пейзаж. Заложив руки за голову, он подолгу смотрел на фреску, взгляд его лениво скользил по разным оттенкам синего и зеленого. В ушах глухо шумел океанский прибой, теплый ветерок шелестел пышными кронами деревьев, но всякий раз мечты его прерывал дружный скрип перьев.

Завершая вычисление, он вывел три круглых нолика, и тут зазвенел колокольчик, извещая об окончании трудового дня. Том Коутс уже стоял возле стула Чарльза.

— Что изволишь сказать, Чарли? По одной?

— Давайте, — согласился Чарльз, — по одной так по одной.

Вся троица с шумом вывалилась на Леденхолл-стрит и быстро зашагала по булыжной мостовой; они шли, сунув руки в карманы, полы их черных сюртуков развевались на ветру. Затем свернули на Биллитер-стрит и, лавируя между экипажами, похлопывая по лошадиным бокам, вскоре добрались до трактира «Биллитер-инн». Там было тепло и уютно, слышался негромкий говор, приятно пахло портером. Отыскав свободную выгородку, они поспешно уселись. Бенджамин потрусил к стойке. В такие минуты Чарльз всерьез ощущал себя историческим персонажем. Ведь задолго до него каждое движение, каждый его жест уже повторялись здесь бессчетное число раз. Негромкий говор и сладковатый запах черного пива были составными частями прошлого, а оно, это прошлое, предъявляло свои права и на Чарльза. Разве мог он сказать что-то такое, чего не говорилось здесь прежде?

— Над колыбелью слезы лью, над гробом улыбаюсь. Твое здоровье, Бен. — Взяв у приятеля из рук оловянную кружку, он отхлебнул добрый глоток эля. — Пью, повинуясь чувству долга.

— Само собой, — отозвался Том Коутс, поднимая свою кружку. — Из чистой необходимости. Какого тут можно ждать удовольствия?

— Салют тебе, судьба! — воскликнул Бен, чокаясь с друзьями.

— Да-да. Три сестры, богини судеб.[46]Приветствую тебя, Атропос!

Чарльз допил пиво и оглянулся, ища глазами официанта, издавна прозванного Дядей. Это был сумрачный старик, по-прежнему щеголявший в панталонах до колен и толстых шерстяных чулках.

— Как освободишься, Дядя, подай нам самого лучшего.

— Сей же час, сэр. Сей же час.

— Эти слова высекут на его надгробном камне, — понизив голос, произнес Чарльз. — «Сей же час, сэр». От такого копуши у самого Господа терпение лопнет.