Читать книгу - "Журавли и карлики - Леонид Абрамович Юзефович"

– Я не думала, – сказала Катя, – что у Сережи сложатся такие замечательные отношения с моей дочерью. Он постоянно ее смешил. Уверял, например, будто есть Олимпийские игры для зверей с программой из разных дурацких видов спорта – прыжки с хвостом, бег с курьерами, толкание ведра. Наташа его обожала.

Эта любовь покоилась еще и на том, что Жохов придумал для нее волшебную страну Мышландию, населенную антропоидными мышами совкового типа, добрыми, но бестолковыми. У них имелся свой флаг с тремя полосами разных оттенков серого и герб в виде увенчанного короной кусочка сыра. Государственный гимн начинался словами: «Мы нашей серости верны!» Почти каждый вечер Жохов перед сном рассказывал Наташе одну историю из мышиной жизни.

– Расскажите какую-нибудь, – предложил Шубин.

По идее следовало пригласить ее попить кофе в соседнем кафе, но это удовольствие было ему не по карману. В таких местах чашечка эспрессо стоила столько же, сколько он получал за урок в частной школе и за три – в государственной. Финансовую несостоятельность приходилось компенсировать душевным теплом.

– Вот самая последняя, – сказала Катя. – Сережа сочинил ее, когда Наташа уже перестала ходить в школу. Я боялась выпускать ее из дому.

История была о том, как одна из мышей, мудрая Матильда, изобрела машину для пришивания черных четырехдырчатых пуговиц к правому заднему карману полосатых брюк. Состоялась торжественная презентация, но приглашенные мыши невысоко оценили ее изобретение. «Почему, – спросили они, – пуговицы должны быть обязательно четырехдырчатые?» Матильда учла это справедливое замечание и через некоторое время презентовала модифицированный вариант – машину для пришивания любых черных пуговиц к правому заднему карману полосатых брюк. Встал, однако, вопрос, почему пуговицы не могут быть никакими иными, кроме как черными. Покладистая изобретательница признала за своим детищем и этот недостаток. Она вновь усовершенствовала машину, и вскоре та могла пришить любую пуговицу любого цвета, но опять же исключительно к правому заднему карману полосатых брюк. Тогда огонь критики перенесен был сначала на карман, который из правого и заднего стал карманом вообще, затем – на брюки, в итоге утратившие свою полосатость. Теперь машина умела пришивать любые пуговицы к любому карману любых брюк, но мыши все равно были недовольны. «Почему, – спрашивали они, – твоя машина умеет пришивать только пуговицы? Почему только к карманам и непременно брючным?» Угодить им было нелегко, но Матильда продолжала упорно трудиться. На пути от частного к общему отпали брюки, карманы и, наконец, сами пуговицы. В результате удалось довести машину до предельного совершенства. Отныне это был чудовищный механизм для пришивания всего ко всему.

– Забавно, – улыбнулся Шубин.

Катя поморщилась.

– На самом деле это страшно.

– Почему?

– Вы действительно не понимаете?

– Нет.

– Всего ко всему… Господи, ну неужели же не понятно? Всего ко всему!

Лицо у нее стало бесполым от злобы. Она порывисто поднялась и, едва кивнув на прощание, пошла по бульвару в сторону Арбата. Шубин не стал ее догонять, но через неделю позвонил по номеру, оставшемуся у него после встречи в «Аисте». Ответил детский голос, потом трубку взяла Катя. Новостей не было. Шубин сказал, что надо набраться терпения, плохие новости доходят быстро, само их отсутствие – уже неплохая новость. Она извинилась и прервала разговор, попросив больше ей не звонить.

Он снова попал на Дружинниковскую за месяц до поездки в Монголию. Накануне отключили телефон, потому что жена забыла оплатить счета, Шубин поехал улаживать дело на Заморенова, где находилась телефонная станция, и на обратном пути случайно вышел к самодельному мемориалу за оградой Белого дома.

Сначала он увидел имитацию баррикады, которая перегораживала здесь улицу одиннадцать лет назад. Теперь она занимала чуть больше половины проезжей части, благоразумно не вылезая на тротуар. Ввиду близости правительственных кабинетов движение было перекрыто, на баррикаду никто не покушался. Лишенная основы из мусорных контейнеров и бетонных блоков, она представляла собой кучу водопроводных труб и ржавых железяк, нагроможденных вокруг нескольких турникетов. К их стойкам проволокой были прикручены искусственные цветы, одинаково серые и сморщенные до той степени, когда ромашки, гвоздики и розы становятся неотличимы друг от друга. В солнечный день, на фоне летней зелени, это убогое железо выглядело грудой металлолома. На перекладине центрального турникета висела фанерная табличка с именами погибших на этом месте защитников парламента. Из шести фамилий одна была еврейская.

На другой стороне улицы начинался широкий газон с видневшимися кое-где памятными камнями. Шубин перешел дорогу и оказался в травяном оазисе, среди кустов сирени и бессистемно высаженных молоденьких тополей. Их нижние ветви были увешаны шаманскими ленточками, когда-то красными, но выгоревшими за лето. От дерева к дереву тянулись облезлые провода с того же цвета флажками типа елочных. На одном камне, как на постаменте, лежала модель автомата Калашникова, на другом – огромная, для сохранности покрытая черной масляной краской, шестерня какого-то заводского механизма, установленная тут в честь последней битвы труда с капиталом. Все было бедно, гордо и безвкусно. Такой мемориал могли бы соорудить рабы и гладиаторы из армии Спартака, уцелевшие после ее разгрома. Воображение легко нарисовало эту картину. Побежденные, они бежали, спаслись, отсиделись по лесам и оврагам, а когда легионы Красса ушли на север, уставив Аппиеву дорогу их распятыми на крестах товарищами, вновь собрались на поле боя и, прежде чем раствориться в безвестности, воздвигли храм памяти из обломков мечей и копий, тележных колес, разбитых катапульт, медных котлов, в которых варилась братская похлебка.

Шубин подошел к стенду с пожелтевшими газетными вырезками, блеклыми фотографиями, отстуканными на машинке цитатами из каких-то выморочных стенограмм, карикатурами, прокламациями, боевыми листками, густо лепившимися под давно не мытым стеклом. Совет ветеранов Балтийского флота звал своих членов встать на защиту парламента, мать умоляла сообщить ей хоть что-нибудь об исчезнувшем сыне. Бумаги скоробились и побурели по углам от проржавевших кнопок.

Читая эти безответные призывы, Шубин боковым зрением отметил пожилого мужчину в ковбойке, ходившего по газону и собиравшего мусор в полиэтиленовый пакет. Когда пакет раздулся, мужчина поднял лежавший рядом со стендом лист грязной расслоившейся фанеры и высыпал мусор в открывшуюся под ним канавку.

– Здесь в земле расселина, – объяснил он Шубину, перехватив его взгляд. – Сколько ни сыпь, все равно не наполнишь. Она метров десять в глубину, сверху только узкая. Прошлый год мы тут с товарищами собрались на десятую годовщину, и одна женщина в нее упала. Еле вытащили. Лужков два раза бригаду присылал, пробовали засыпать, да куда там! Все как в прорву уходит. Говорят, при Иване Грозном опричники сюда трупы свозили. Проклятое место.

Фанера быстро вернулась в исходное положение, но Шубин успел заметить, что яма почти доверху полна мусором и совсем не так велика, чтобы с ней нельзя было справиться.