Читать книгу - "Печаль на двоих - Николь Апсон"

— Вы давно здесь живете? — спросил Пенроуз, когда она в конце концов вернулась в комнату, передвигаясь еще медленнее прежнего из-за того, что теперь опиралась на клюку лишь одной рукой, так как в другой несла чайник. — Похоже, очень милая деревушка.

Он едва сдерживался, чтобы не помочь ей, но так и не решился, сочтя, что старушка может принять это за оскорбление, а уж чего-чего, а оскорблять ее, едва начав беседу, ему вовсе не хотелось.

— Садитесь. — Она кивком указала на одно из кресел возле камина. Стьюк положила на блюдце фруктовое пирожное и поставила рядом с инспектором на столик. — Восемь лет назад я ушла на пенсию и переселилась сюда, к сестре. Пожалуй, тут неплохо. Только слишком много бездельников, и они не могут ничего лучшего придумать, как совать нос в чужие дела. Но я эту братию знаю. И знаю, как с ней обращаться. Им тут больше чаев не распивать. Мейбел-то умерла в январе. Такие вот дела.

— Очень вам сочувствую.

— Это ни к чему. Мы с ней близки не были. Ей никогда не нравилась моя работа. Приятно ей, думаете, было говорить, что ее сестра работает в «Холлоуэе»? Понимаете, что я имею в виду?

Неясно было, сказала она об этом в шутку или просто констатировала факт.

— Именно о вашей работе в «Холлоуэе» я и хочу с вами побеседовать, — сказал Пенроуз. — И о некоторых заключенных, за которыми вы присматривали, и о некоторых людях, с которыми вы работали.

При упоминании о «Холлоуэе» Этель, казалось, вся засветилась, и тогда он впервые понял, что для нее, как для Селии Бэннерман, Мириам Шарп и Мэри Сайз, работа была сутью жизни. И пенсионное житье в домике у моря ей, наверное, казалось жестокой пародией на службу в заведении, которое она так неохотно оставила.

— Но прежде всего я хотел бы узнать: к вам недавно с такими же вопросами не приходили две молоденькие девушки?

— Нет, — сказала она, и у Арчи упало сердце: неужели он проехал весь этот путь лишь для того, чтобы убедиться, что был не прав? — Приходила одна девушка. На прошлой неделе.

— Ее звали Марджори Бейкер?

Этель улыбнулась:

— Я только на нее взглянула и сразу поняла: никудышная. Слишком уж о себе воображает. У такой всю жизнь одно и то же — в тюрьму, из тюрьмы и обратно.

Пенроуз обратил внимание, что сила натуры бывшей надзирательницы проявлялась куда более явно, когда она сидела и ее физическая хрупкость была почти незаметна.

— Чего же она теперь натворила? Наверно, что-то серьезное, раз такая важная птица ею интересуется.

— Ничего эта девушка, мисс Стьюк, не натворила, но мне хотелось бы знать, зачем она приехала с вами повидаться.

— Она хотела узнать про одну надзирательницу. Я с ней работала в «Холлоуэе» — была там такая Бэннерман. Она теперь, конечно, заправляет делами позаковыристей. — В ее тоне сквозила явная неприязнь, которую Стьюк даже не пыталась скрыть, но Пенроуз, довольный сутью ответа, пропустил ее тон мимо ушей. — Но эта Бейкер интересовалась делами прошлыми, когда тюрьму только сделали женской.

— А что именно она хотела узнать?

— Какая была эта Бэннерман, каким она была работником в тюрьме. Мне кажется, она и сама толком не знала, чего ищет. Бейкер ничего такого специального не спрашивала — просто слушала, что я ей рассказывала.

— Вы не возражаете, если и я сделаю то же самое?

Стьюк пожала плечами.

— Расскажите мне, когда вы впервые с Бэннерман познакомились.

— В девятьсот втором году. Ей в тюрьме с самого начала трудно пришлось. В те дни у нас служили в основном потомственные работники — это было вроде как идти в прислуги, — но Бэннерман сама напросилась в «Холлоуэй». Она пришла из медсестер, куда в конце концов и вернулась. А пришла она к нам потому, что услышала на какой-то лекции об ужасных условиях для женщин в тюрьме и решила, что сможет все переменить.

— И оказалась не права?

— Конечно, не права. Сейчас у нее такие глупости, может, и прошли бы, ведь дисциплиной теперь, как я вижу, и не пахнет, но тогда это было пустое дело. Она слишком мягко вела себя с заключенными и слишком по-доброму относилась к ним — мы сами почти все были такими поначалу, но потом пообтесались. Но Бэннерман оказалась для нас слишком хороша — я не имею в виду, что она смотрела на нас сверху вниз. Судя по тому, что говорят, теперь она именно так на всех и смотрит. Нет, я хочу сказать: она была просто хорошим человеком. — Стьюк произнесла это с явным изумлением: так люди обычно отзываются о невероятных достижениях или поступках, недоступных большинству смертных. — А в «Холлоуэе» не следовало проявлять чувствительность. Так что рано или поздно она должна была попасть в беду.

— В каком смысле?

— Она слишком сближалась с заключенными: не докладывала, когда они нарушали правила, вмешивалась в их домашнюю жизнь.

— Вы говорите о Сэч и Уолтерс?

— Сэч могла запросто обвести Бэннерман вокруг пальца: эта сука и в лучшие-то времена вертела всеми как хотела, потому и влипла. Наняла других делать за нее грязную работу и думала, что выйдет сухой из воды. Подлизалась к нашему капеллану и к тюремному доктору, а уж Бэннерман вообще перед ней ходила на задних лапках. Поверите ли, до самой последней минуты — пока мы не повели ее к эшафоту — Сэч думала, что ей удастся отвертеться. Но там уж этой дамочке стало не до улыбок.

Пенроуз впервые увидел, что отношение Стьюк к своей службе выходило далеко за рамки дисциплины и долга, и ему стало не по себе. Теперь, когда понял, с чем пришлось столкнуться Мэри Сайз, инспектор почувствовал к ней еще большее уважение.

— Я слышал, мисс Бэннерман трудно было перенести эту казнь.

— Она, инспектор, не понимала того, что понимали мы. Бэннерман была вроде тех, кто требовал отмены смертной казни, а сам не хотел марать руки и разговаривать с настоящими преступниками. Она не понимала, что есть такие мерзкие преступления, на которые только один ответ.

Стьюк полагала, что он, как полицейский, должен быть с ней заодно, и инспектор не стал ее разубеждать. Пенроуз старался не думать о том, нравственно или нет лишать человека жизни во имя справедливости, иначе просто не смог бы заниматься своим делом. Но была и иная причина, по которой Пенроуз подвергал сомнению разумность смертной казни: когда подсудимому грозило повешение, свидетели не склонны были давать показания, а присяжные заседатели — выносить обвинительный вердикт. А это означало, что преступники существенно реже, чем следовало, признавались виновными. В глубине души Арчи считал, что и для семей пострадавших, и для соблюдения справедливости необходимо найти иное, лучшее, решение, нежели узаконенное убийство, но спорить о правомерности смертной казни с Этель Стьюк было совершенно ни к чему.

— А Марджори спрашивала вас что-нибудь о Сэч и Уолтерс?

— Нет. Я, может, и упомянула их имена между делом, но она точно ничего про этих двоих не расспрашивала.