Читать книгу - "Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец"

Следы медведя похожи на следы человека в широких лаптях. Только вывернутые. Вуйко Мигаль просто никогда не ходит, ломает путь, бродит, а при этом и царапает задними ногами деревья, метит свои владения. А еще оставляет на молодых пихточках «закусы» и «заеды». То — поиски муравейников, ягодников, гнилых пней с червями, нор с орешками. Когда найдет рябину или дичку, снесет дотла, вытопчет лужайку дудника, смакуя сочными стеблями. Но настоящий пир для него — падаль. Если закопает, чтобы опосля полакомиться, дичь, может и на зимовку не укладываться. Большая беда от таких медведей-шатунов. Смертоубийцы. Отца моего первого посылали за ними. Тогда его неделями не было дома, а когда возвращался, только зубы белели на черном, заросшем, сразу постаревшем лице. В глазах усталость и радость. А в лесу мир. Вот так.

Несмотря на это, догадываюсь, охота была для него вынужденным промыслом, как оправдание свободы бродяжничества. А истинной страстью оставалась река. Не рыба, нет, а живая вода. Чары ее текучести, изменчивости и вечной обновы. «Вода все смоет», — его слова. Как кани^[345] дождя, так он ждал случая, чтобы отдаться рыбалке. Никогда не бештал^[346], как другие рыбари, — «ловить рыбу», «брать рыбу», «обманывать рыбу». Говорил: «Иду к воде». А река уже его награждала за ту преданность полной мерой. «Грицко и в ковше воды что-то изловит…» Увы, вода его и поймала. Кому крючком быть, тот должен согнуться, говорят бывалые.

Дело рыбацкое знал он коротко. Ловил под берегом вручную — более всего это любил. Реже плетеными корзинами и сетью. На стремнине городил «заколы^[347]», плел верши из камыша. Для других рыбарей ладил остроги, перемёты, кормаки^[348], топтухи, бредни, хватки, козлы, самки, волоки… Сам же он любил в одиночку посидеть под ольхой с удой: удобный черемуховый покон^[349], нить из тонкой жилы, костяной крючок, поплавок из пера. Поплюет на приманку — уже что-то вцепится. И к столу было, и котам, и на паленку выменять.

Пил он, отец мой кровный, пил. И не прятался. «То не я горькую пью, то жизнь меня пьет». А тот, кто не пьет, говорил, в тени мира прячется. Может, и правда. Может, это и обо мне. Я действительно как бы из тени поглядываю на сей многолюдный и многоречивый толкучий базар, называемый жизнью. Поглядываю и не нуждаюсь, как он, в защитной пелене. Я краски нахожу в тени. А отец искал волю на просторах — земных и мнимых. Ему, видать, без хмельной разрядки было тяжело. Глушил свою неспособность, свою незрелость к трудовой мужицкой жизни. Так, по охотничьим законам, ему легче было идти против ветра. Так и жил, с Божьей благодатью на плече. Жил, пока Бог благоволил.

На Воздвиженье это и произошло. Когда змеи сходятся на свое богомолье в Ирсад и ловец не смеет соваться в порубь, чтобы, не дай Бог, не наступить на «гадючий камень», через который перетянулось пресмыкающееся. Нянь пошел «к воде» с удочкой и праздничной корчагой^[350]. Сидел-дремал на тертице^[351], с которой полоскали белье в реке. Вода все смоет… В горах шел дождь. Подошел в сумерках паводок и унес доску. А с ней и его. Навеки.

«Et nunc dimittis servum, Dоmini^[352], — изложил Аввакум и подытожил: — Что приносит небесная вода, то и забирает».

Еще раньше я расспрашивал отца об Ирсаде. Он рассказывал, а глаза его при этом светились.

«Это есть чудотворный оград. Буйно в нем, рахманно, и запах такой, что голова идет кругом. И в сердцевине того пышного вертограда стоит на Алатырь-камне Бождерево. Верх его достигает небес, имеет оно листья всех деревьев иных, и поют на нем дивные птицы. Из-под корней бьют живительные источники. А под деревом тем прогуливаются праведные души, еще не рожденные для земной юдоли…»

Может, за тем зовом леса, за вечным влечением диких пространств и хоронил он поиск своего Ирсада. Кто знает. Мы все — и птицы, и змеи, и люди — отходим рано или поздно в свой рай.

Я чувствую себя изменником перед нянем. Взял от него сердцем и умом большую тайну «живла», усвоил науку знаков и зарубок, но не принял его мир, его загадочного, детского бога. В жизни я терял много и многих, наверное, больше терял, чем добывал, но только после ухода отца — и со временем сие вылущивается с новой силой — я почувствовал, что и вправду осиротел. Что навеки утратил частицу духа, который не познал до конца. Которым не насытился. Так и есть. Вчерашнюю воду не догонишь.

…Осталось ореховое коромысло и его необычные заветы. «Иди против ветра». И второй: «Весна духа придет к нам, Мафтейка!»

И я с тем живу.