Читать книгу - "Смерть по сценарию - Татьяна Столбова"

Часы показывали половину седьмого. Сахаров начал замерзать. Хотя погода стояла на редкость теплая, даже несмотря на прохладный несильный ветер и сгущающиеся сумерки. Но он гулял возле Тониного дома уже больше часа, приехав загодя, чтобы не упустить ее, если съемки вдруг закончатся раньше пяти.

Минут двадцать назад мимо него прошел Петя — оперативник узнал его по фотографии, которую видел за стеклом серванта у Мадам. Петя был похож на сестру и одновременно похож на отца. Фотографию отца, Павла, Сахарову показывала сама Мадам.

Поборов искушение пойти вслед за Петей, представиться и подождать Тоню в тепле, с чашкой горячего чая, Сахаров прошел до соседнего дома, то и дело поглядывая на дорогу, вернулся и снова принялся нарезать круги по двору.

Уставший, раздраженный, он вдобавок к этому находился сейчас в крайне подавленном настроении. То, что он только подозревал — и сам себе не верил, и сам над собой смеялся, — вдруг оказалось правдой. Осознавать это было мучительно. Теперь ему казалось, что он мог предотвратить преступление. Он отлично понимал, что это лишь ощущение, не более того, и все же образ Миши, словно тень отца Гамлета, уже несколько часов преследовал его неотступно. Дело в том, что Ониксу уже было известно, кто скрывался под псевдонимом Кукушкинс.

Сегодня с утра он съездил к Тамаре — бывшей пассии Зобина, главного редактора «Кормы». Тамара, как он и ожидал, никакого списка по просьбе Бориса Ильича составлять не стала. Сахаров с трудом уговорил ее все же сделать это. Битый час она хмурилась, кусала авторучку, курила сигарету за сигаретой, но список тех, кто четыре года назад был у нее в течение трех первых дней нового года, составила. При этом поклялась, что не знает, кто забыл рукопись у нее на столе, и не может даже предположить. Но Сахарову это было и не нужно. Среди двадцати четырех имен и фамилий он сразу выделил номер двенадцать — Михаила Михайловского.

Затем он поехал в больницу к Мадам. Она была бледна и слаба, но чувствовала себя уже неплохо; с тревогой осведомилась о Тоне и ее расследовании. Как мог, Оникс успокоил ее. И вот тут услышал то, ради чего ему бы стоило поговорить с ней прежде — отставив в сторону амбиции и детскую склонность к догадкам. Оказывается, Мадам знала, что Кукушкинс — это Миша. Несколько месяцев назад, в конце лета, он неожиданно пришел к ней под вечер совершенно пьяный. Раньше она никогда не видала его таким и, естественно, была ошеломлена. Миша едва стоял на ногах. Она приготовила ему чай с настоями целебных трав и попыталась уложить спать, чему он решительно воспротивился. Он сидел на кухне, занимая своей огромной фигурой почти все помещение, пил чай и рассказывал о новой статье, посвященной древней малоизвестной легенде о рождении Будды. Именно в этой легенде, считал Миша, заключается истинный смысл буддизма, а также некоторых параллельных течений.

Он прервал свой увлекательный рассказ, когда пришел Саврасов — запланированный гость. Саврасов, как и Мадам, был неприятно поражен состоянием племянника. Высказав ему все, что полагается в таких случаях, он предложил ему уйти. Мадам протестовала, однако Миша все равно встал и пошел в коридор. И там, пытаясь надеть ботинки, он произнес фразу, которая запомнилась поначалу как красивая бессмыслица: «Прочь, прошу, Светлый Лик, иди... Вот твоя дорога...»

Саврасов тоже надел ботинки и вышел с Мишей, собираясь посадить его на такси и проследить, чтобы он поехал домой.

Вот и все. Ничего особенного вроде бы не произошло. Но некоторое время спустя, совсем недавно, был издан четвертый роман Кукушкинса «Три дня в апреле», где Мадам, к своему изумлению, обнаружила ту Мишину фразу — слово в слово. Он не мог знать ее, если сам же и не придумал. В «Корму», как узнал позже Саврасов, рукопись этого романа попала лишь в ноябре, так что в конце лета о Светлом Лике знал один автор, и больше никто.

Итак, все сходилось на одном человеке — Мише Михайловском.

При мысли о том, что он и есть Кукушкинс, Ониксу становилось худо. Убийство Миши он видел сейчас в ином свете. Да и все теперь приобретало особое значение...

Без пяти семь Сахаров заметил вдалеке крупную фигуру Менро. Федя шел быстрым, размашистым шагом, бормотал что-то себе под нос и время от времени подскакивал.

Оникс пересек двор и встал у него на пути.

Занятый своими мыслями, Менро едва не врезался в оперативника. Узнав его, он удивленно и радостно вскрикнул, чем ужасно напугал проходящую мимо бабульку.

— Оникс Владимирович! Какими судьбами?

— Тоню Антонову жду, — сообщил Сахаров. — Должна была к шести домой прийти, а ее нет. Вы не знаете, Федя, где она может быть?

Менро задумчиво покачал головой:

— Не знаю... Завтра у них последний день съемок, они, конечно, будут отмечать, но это завтра. А сегодня... Не представляю...

— Ну пошли тогда... — вздохнул Оникс.

— Куда?

— К вам домой, куда же еще...

Все тридцать метров по дороге до дома Сахаров удерживал Федю, который порывался сбегать в магазин за водкой. У самого подъезда он, с невыразимой печалью глядя черными влажными глазами на оперативника, остановился и сказал: «Дорогой мой, вы уверены в том, что трезвость — это норма жизни?» И, получив утвердительный ответ, понурил голову и зашел внутрь.

Из Фединой квартиры Сахаров прежде всего позвонил Тоне домой. Ее не было. Он попрощался с Петей и набрал номер Линника.

Паша Линник, по-видимому, пребывал в состоянии глубокой депрессии. Тусклым безжизненным голосом он ответил Ониксу, что не видел Тоню со вчерашнего дня, потом повесил трубку.

Вадим Борисович Жеватович проинформировал оперативника, что съемки закончились ровно в пять часов вечера, после чего все разошлись. Он не обратил внимания, с кем ушла Тоня. Наверное, с Саврасовым?

Саврасов тоже не знал, где она, но предположил, что, возможно, поехала в больницу к Мадам. Нет, Оникс точно знал, что ее там не было...

— Черт побери! — с досадой воскликнул он, бросая трубку. — Ну куда она могла подеваться?

Менро поставил перед оперативником чашку чаю, рядом положил собственноручно вышитую салфетку и сел напротив, подперев рукой свою большую голову. Пока Сахаров, обжигаясь, пил чай, он смотрел на него материнским взглядом и сочувственно вздыхал.