Читать книгу - "Нюансеры - Генри Лайон Олди"

Старуха улыбнулась:

– Супруга твоя любезная в обнимку со всеми её болезнями, истинными и мнимыми... Да, вижу. До семидесяти семи дотянет, ты уж не сомневайся. Сын-туберкулёзник восемьдесят годков небо коптить будет. Дочка брата переплюнет – восемьдесят шесть, как один день. Ты уж постарайся, накрой плащом. Сложи пустячок к пустячку: взгляд к жесту, свет к музыке. Жалко будет, если прахом всё пойдёт! Семья ведь, не понюшка табаку! Ладно, хватит о тебе...

Она щёлкнула пальцами, будто кастаньетами.

– Эй, убивец! Да не прячься, всё равно вижу...

У стены встала тень в бежевом пальто-коверкоте и щегольском котелке. Карман пальто слегка оттопыривался: там лежал револьвер. Нет, не шестизарядный «француз» – семизарядный наган, из которого был убит несчастный Осенька.

– Я Миша Клёст, – произнесла тень.

И запнулась, словно забыла, что хотела сказать.

Явление второе

СВЕЧА

«Южный край», стр. 3:

«...къ глубокому нашему сожалѣнію, сего манiака, покусившегося на жизнь ребенка, не удалось законнымъ способомъ помѣстить въ тюрьму. Психически больныхъ людей не судятъ за преступленія, а значитъ, въ качествѣ наказанія онъ былъ всего лишь высланъ за предѣлы губерніи.

Съ глазъ долой – изъ сердца вонъ?

Обращаемъ усиленное вниманіе нашей полиціи на этого больного человѣка, котораго оставлять на свободѣ ни въ какомъ случаѣ нельзя. Нѣтъ такого закона, чтобы такіе опасные для общественнаго спокойствія субъекты свободно ходили по улицамъ, заходили въ сады и публичные мѣста, пугая и оскорбляя чувство пристойности и нравственность. Такого больного надо держать въ лѣчебномъ заведеніи, а не давать ему возможнымъ творить свои гнусности, хотя бы и...»

* * *

В церкви темно. В церкви тихо.

– О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззакониям нашим, но да сотворит с нами по милости Своей...

Пусто в церкви. Время такое.

– Испроси мне, рабу Божию Михаилу, у Христа и Бога нашего мирное и безмятежное житие, здравие душевное и телесное...

Миша бьёт поклоны.

Пятью минутами раньше он возжёг свечу за упокой раба Божьего Иосифа. Миша не помнит, кто таков сей Иосиф, молод или стар, не помнит, был ли он знаком с усопшим – или знает лишь понаслышке. Но едва февраль сменится мартом, который здесь, в Петербурге – натуральная зима, как к Мише начинают приходить сны. Они смутны, невнятны. Двор, одинокий фонарь. Выстрелы, звон стекла. «С кем, кстати, имею честь?» Сарай с лопатами и мётлами. Костюмчик в талию, рубашка накрахмалена. «Лаврик. Ося...» Ствол нагана скрипит о зубы. «Я Миша Клёст, бью до слёз...» Клёст? Кто это – Клёст?!

Миша не помнит. Но всегда просыпается с криком, когда слышит: «Я Миша Клёст...» Чш-ш-ш, шепчет Оленька. Гладит его волосы, слипшиеся от пота. Чш-ш-ш, всё в порядке, всё хорошо. Не кричи, Никиту разбудишь. Да, кивает Миша. Извини, кошмары мучают. Я знаю, вздыхает Оленька. Весна идёт...

Раз весна, значит, время ставить поминальную свечу. Затеплится огонёк, и прощайте, кошмары.

Он делает это раз в год. Ради поминовения он приезжает сюда, в Ораниенбаум, в храм Спиридона Тримифунтского. Ездить далеченько, но Миша не жалуется. Он нуждается в святом Спиридоне, а почему в нём, а не в каком-нибудь другом вышнем заступнике, чья церковь стоит поближе, поудобнее – этого Михаил Суходольский, инженер на электротехническом заводе, принадлежащем акционерному обществу «Siemens und Halske», тоже не знает, не помнит, не считает нужным выяснять.

У него вообще беда с памятью.

– ...избави нас от всяких бед душевных и телесных, от всех томлений и диавольских наветов...

Резьба на потолке. Стены выкрашены в бледно-розовый цвет. Двухъярусный иконостас, белый с вызолоченной резьбой. Икона святителя Спиридона. Рядом – Николай Чудотворец.

Когда собирали частные пожертвования на храм, у Миши отшибло память так, как никогда прежде. Куда ходил, что делал? Чего искал, где?! Он пришел в себя лишь тогда, когда выходил из храма, а горбатый попик всё бежал за ним, смешно переваливаясь с ноги на ногу, и благодарил, благодарил...

За что? Миша не знал.

– Поминай нас у престола Вседержителя и умоли Господа, да подаст многих наших грехов прощение...

Всё, пора. Оленька заждалась.

Надо купить леденец Никите.

– ...безбедное и мирное житие, да дарует нам, кончины же живота непостыдныя и мирныя...

Явление третье

ДОМ

Скрипнула дверь.

Гуськом, прячась друг за друга, в кабинет скользнули тихие мышки: одна постарше, другая помоложе. Едва ступив за порог, приживалки забились в угол, где и замерли, боясь дышать.

– Душевно извиняюсь, – бормотала мамаша.

– Винимся, – вторила дочь.

– Матушка, не прогневайся...

– В ножки падаем, благодетельница...

Заикина погрозила им пальцем:

– Винитесь, дурищи? За кого вы меня держите, а? Нешто я не знала, какого добра вы после моей смерти натворите? Всё знала, всё. Оттого и не сержусь на вас, скудоумных. Сами того не ведая, сделали всё, как следует. Ну и я в долгу не останусь, отплачу за добро добром. Обещала крышу над головой? Будет вам крыша...

Приживалки обмерли. Им уже виделась гробовая крыша на четырёх гвоздях.

– Не меня благодарите, Лёвку. Глаз у него острый...

* * *

Гуляли. Ели. Пили.

Новоселье!

Не в нагорном районе, который себе цены не сложит: слыхали, пятьсот рубликов за квадратный сажень! Под горой, где Подол, зато место здоровое, осушенное. Жаткинский проезд: восток – набережная, запад – Куликовская улица, север – Губернаторская, юг – Мещанская.

Всё рядом, только рукой потянись.

И проезд освещают не как-нибудь – электричеством!

Двухэтажный кирпичный домик, наша квартира – на первом этаже, окна с ситцевыми занавесками. Да, без удобств. Воду носим из водонапорной будки под Театральной горкой. Бросишь в прорезь полушку[1], тебе из крана и нальют ведро. Ничего, отнесём, не облезем. Зато вокруг будки – торговля, жизнь кипит. На углу пекарня, дальше аптека. И соседи – лучше не придумать. Слесари, портные, жестянщики, столяры, мещане, сапожники. Все к тебе с любовью: утром – «Здрасте, Неонила Прокофьевна!», вечером – «Покойной ночи, Анна Иванновна!»

Осенью, на Покрова̀, Аннушку замуж отдаем. Жених – выигрышный билет. Вдовый, с дочкой, зато при капитале. Человек приличный, добрый, первую жену не бил, вторую же и подавно не тронет. Он доволен, а уж Аннушка-то рада-радёхонька!