Читать книгу - "Secretum - Рита Мональди"

До этого момента нас занимали фрески, пословицы, трофейное оружие и лоджия, но сейчас наконец мы обратили свои взоры на другой, северный конец галереи.

Хотя с тех пор прошло немало времени и необычайные события быстро сменяли одно другое, я до сих пор помню то головокружительное чувство, которое тогда охватило меня.

У галереи не было конца. Ее стороны удлинялись, тянулись параллельно до бесконечности, и у меня было такое чувство, будто глаза выскакивают из орбит, когда мой беззащитный взгляд упал в эту пропасть. От невыносимого блеска света, врывающегося снаружи, стены галереи сливались в одно целое с трофейным оружием, потолочными фресками и, наконец, с могучей, праздничной и внушающей ужас картиной, которая, обрамленная стеклянными окнами галереи, как в прицеле охотника, величественно вырисовывалась на горизонте: Ватиканский холм.

* * *

– Браво, браво, Бенедетти, – с похвалой заметил Атто.

Прошло несколько минут, прежде чем мы поняли, что с нами произошло: северная стена галереи состояла из одного стеклянного окна, выходящего на прямоугольную лоджию. Вокруг окна стена была покрыта зеркалами, в которых повторялся и удлинялся вид галереи, так что она казалась бесконечной. Конечно, этот эффект проявлялся только в том случае, если наблюдатель находился на достаточно большом удалении и, кроме того, на одинаковом расстоянии от обеих стен, и только там. В центре торцевой стены, то есть в фокусирующей точке этой архитектурной воронки, добавлялся еще прямой вид на Ватиканский дворец, и нужно было лишь подойти поближе к окну, чтобы к панораме прибавился еще и купол собора Святого Петра.

Следовательно, эта вилла в форме корабля своим носом была нацелена точно на резиденцию Папы Римского. Непонятно только, являлось ли это знаком почтения или, скорее, угрозы.

– Я этого не понимаю. Такое впечатление, будто смотришь в ствол пушки, словно мы могли выстрелить отсюда по ватиканским дворцам, – удивился я. – Вы знали Бенедетти. Как, по-вашему, это особое положение «Корабля» – случайность?

– Я бы сказал, что…

Он умолк на полуслове. Внезапно мы услышали шаги. Кто-то был в саду. Атто не хотел, чтобы я заметил его беспокойство, но забыл, что собирался сказать, и нервно направился дальше.

Мы обследовали помещения по обеим сторонам галереи, всего их было четыре.

Сначала – маленькая часовня, затем умывальная комната. Над входом в первую было написано: «Hic anima», a над второй – «Hic corpus».

– «Здесь для души», «Здесь для тела», – перевел Мелани. – Ну и шутник.

Комната для умывания была отделана весьма изысканно, облицована майоликой, и в ней имелось даже два умывальника. Вода в них текла из двух кранов, над одним была надпись «calida», над другим – «frigida».

– Теплая и холодная вода по желанию, – прокомментировал Атто. – Невероятно. Даже у королей нет таких удобств.

С улицы опять донесся скрип песка. Шаги, как показалось, были более поспешными, чем перед этим.

– Вы правда не хотите пойти и посмотреть, не те ли это двое… Кто там, собственно, на улице?

– Конечно, хочу, – ответил он. – Но сначала мне надо хорошенько осмотреться на этом этаже. А если не найду и тут ничего интересного, переберемся на верхний этаж.

Как и ожидалось, маленькая часовня также была испещрена поучительными изречениями. Атто прочел случайно выбранное.

– «leiunlum arma contra diabolum» – «Пост – это оружие против дьявола». Не мешало бы напомнить об этом их преосвященствам, которые предаются чревоугодию в доме кардинала Спады.

Два оставшихся помещения были посвящены папству и Франции: комнатка с портретами всех пап и другая, с портретами королей Франции и королевы Кристины Шведской. Над дверями висели две таблички: «LITERA» – для пап, «ET ARMA» – для королей.

– Папам – забота о душе, королям – защита государства, – объяснил Атто. – Разумеется, Бенедетти не был сторонником власти Церкви, – засмеялся он.

В комнате, посвященной Франции, на стенах висели два роскошных гобелена с буколистическими сюжетами, которыми, как мне показалось, очень заинтересовался аббат Мелани. На первом была изображена пастушка, на заднем плане – сатир, пытающийся похитить другую пастушку, схватив ее за волосы, – напрасная затея, поскольку на голове у нее был шиньон из искусственных волос. На втором гобелене молодой человек с луком и стрелами склонился над раненной в бедро нимфой, одетой в волчью шкуру. Все это было заключено в раму, украшенную цветами, свитками с письменами и рельефными медальонами.

– Здесь – Кориска и Амарилли, а здесь – раненая Доринда: это две сцены из «Pastor fido», «Верного пастуха» – знаменитой буколистической трагикомедии кавалера Гуарини, которая уже более ста лет пользуется оглушительным успехом во всех христианских королевских дворах, – с довольным видом пояснил он. – Посмотри сюда и восхитись ими, мальчик мой, это, без сомнения, два самых прекрасных настенных ковра, вытканных французскими мануфактурами. Они сделаны гениальными руками Ван дер Планкена, или дела Планше, если хочешь, – уточнил он с видом знатока. – Эльпидио Бенедетти купил их по моему совету, когда более тридцати лет назад прибыл во Францию.

– Они действительно очень красивы, – согласился с ним я.

– Изначально их было четыре, но я посоветовал Бенедетти доставить два из них в палаццо Колонны в качестве подарка для Марии Манчини, которая в то время пребывала в Риме. Один лишь я знал, как они ей понравятся. Вернувшись в Рим, я увидел, что она повесила гобелены в своей комнате прямо над секретером. Она всегда любила опасность: годами они висели прямо перед глазами ее мужа, и он так ничего и не заметил! – засмеялся он.

– Ее супруг не заметил, что эти настенные ковры висели рам? – спросил я, ничего не понимая.

– Отнюдь, я хотел сказать, что он ни разу не заметил, что… Ладно, оставим это, – неожиданно уклонился от ответа Мелани.

– Я мог бы представить себе, что «Верный пастух», очевидно, была одной из любимых книг Марии Манчини и короля, когда они встречались, – предположил я, все же пытаясь понять, что именно хотел сказать Атто.

– Приблизительно так, – пробормотал он себе под нос и резко повернулся к гобелену спиной, делая вид, что заинтересовался картиной, изображавшей лесную идиллию. – То есть многие тогда любили читать это произведение. Очень знаменитая вещь, как я тебе говорил.

Мне показалось, что аббат хотел что-то сказать, и понял, что я догадался об этом.

– Не люблю выбалтывать любовные секреты Марии и его величества, – заявил он заговорщицким тоном. – Особенно те, о которых знали лишь они двое.

– Лишь они двое? Но ведь и вы знаете об этом, – с сомнением констатировал я.

– Да. Я – и больше никто.

* * *

Мне показалось крайне странным, что ни с того ни с сего у Мелани вдруг заговорила совесть: раньше он по любому поводу с наслаждением рассказывал мне самые секретные и интимные эпизоды из жизни короля, и казалось, что такого понятия, как угрызения совести, он вообще не знает. Наоборот…