Читать книгу - "Обратная сила. Том 3. 1983 - 1997 - Александра Маринина"

И все-таки что это за записка? Может быть, проба пера Екатерины Раевской, о которой известно, что она «баловалась» написанием стихов? Где стихи, там и проза… Зачем было хранить этот листок? Что в нем такого особенно ценного? Помнится, Люсенька говорила, что судебные заседания частенько посещал Федор Михайлович Достоевский, значит, он вполне мог быть знаком с юристами того времени – следователями, прокурорами, судьями и адвокатами. Может быть, и с Раевскими был знаком? И эти несколько строк принадлежат великому писателю?

Орлов чувствовал, что в его умопостроениях зияют огромные дыры и логические неувязки, но у него не было сил продумывать все как следует. Мысли о семье Раевских скользили, словно по поверхности воды, и растворялись в дымке. Александр Иванович весь сосредоточен был на новом для себя ощущении жизни, бытия. Спасибо, что судьба дала ему прожить еще один день. Спасибо, что прошла еще одна ночь – и он проснулся, не умер во сне. Как хорошо, что сделан вдох, а боль не появилась. Какое счастье видеть воробья, скачущего за окном по подоконнику. Как приятно, что у него такие славные, такие понимающие соседи по палате: не трогают его, не пристают с вопросами, сами разговаривают вполголоса, стараются не шуметь. Как замечательно, что подойдет время – шестнадцать часов – и в палате появится кто-то из близких: Борька, Люсенька, Танюшка, Веруня Потапова. Может быть, Алла. Может быть, даже с сыном Мишкой, его внуком. Андрей, конечно, приходить в больницу не будет, это понятно, особенно вместе с Аллой. Истинную причину Хвыля своей жене объяснить не может, а встречаться с Орловым, да еще с риском застать у его постели Люсю, он побаивается. Глупый! Если бы он сам прошел через тот ужас, который пережил Александр Иванович, если бы постоял на пороге смерти и посмотрел ей в глаза, то понимал бы, что Орлов сейчас готов всех любить и всех простить.

В шестиместной палате Орлов был единственным «строго лежачим». Одному его соседу, тоже с инфарктом, уже разрешили садиться, у остальных четвертых и заболевания были другие, и режим посвободнее: кому-то можно было передвигаться по палате, кому-то – по всему отделению. Каждое утро после завтрака приходила веселая толстушка – инструктор лечебной физкультуры, наполовину узбечка, полное имя которой – Малика – было давно и прочно переделано в привычное русскому слуху «Лялечка». Александр Иванович с удивлением узнал, что, оказывается, лечебная физкультура может заключаться всего лишь в дыхательных упражнениях и осторожных движениях стопами. В его прежних представлениях слово «физкультура» было связано с активностью, наклонами, махами руками и ногами, прыжками и приседаниями.

Завтрак, утренний обход, физкультура с Лялечкой, обед, посещение родственников, ужин, вечерний обход – больше ничего не происходило. Между этими точками бытие проваливалось в какую-то яму, наполненную полудремой и не додуманными до конца мыслями.

Как и обещала врач, на пятый день Орлову разрешили садиться в постели. Для него это оказалось целым событием, повернувшим мысли в новое русло. «Вот я уже сижу, потом мне разрешат вставать, ходить, потом я вернусь в прежнюю жизнь, которую судьба мне для чего-то сохранила. А коль сохранила, то нужно в ней участвовать. Столько дел предстоит! Борькина свадьба, потом решение жилищного вопроса, размен, переезд… Новая мебель нужна будет… Но это все только в том случае, если Хвыля после получения квартиры уйдет от Аллочки. Если нет, то и разменивать особо нечего, из нашей «трешки» нужно будет выкроить что-то, чтобы и молодых отделить, и Люсеньку обеспечить, и меня куда-то девать. Нет, это все выглядит малореальным. Если только мне самому в коммуналку перебраться, тогда, может быть…»

Время посещения больных здесь соблюдали с необыкновенной и непонятной Орлову строгостью, и в разрешенное время приходить могли в основном те, кто не работает. Работающим приходилось либо отпрашиваться у начальства, либо бежать сломя голову, чтобы успеть повидать того, кто в больнице, хотя бы на 10–15 минут. Борис со своим ненормированным рабочим днем до закрытия отделения никак не успевал, Люся могла приходить только тогда, когда у нее не было занятий на вечернем отделении, Танюшка прибегала на те самые 15 минут, зато Вера Потапова приходила каждый день к 16 часам, как только начинали пускать посетителей.

– У нас теперь режим свободный, можно вообще не ходить на службу, – смеялась она. – Ничего случайного в жизни не бывает, Санечка. Я все думала: почему так сложилось, что нас вывели за штаты, а наш Центр ликвидируют? Кому мы мешали? Теперь стало понятно, что все неспроста: видно, там, на небесах, кто-то знал, что ты окажешься в больнице, и постарался устроить, чтобы было кому к тебе приезжать. Вот скажи мне, кто придумал такое время посещений? Специально, чтобы работающим людям было неудобно, что ли?

Александр Иванович умиленно улыбался, ел очищенный Верой и заботливо разломанный на дольки апельсин и ловил себя на том, что готов расплакаться от благодарности.

– Веруня, мне так неудобно, что ты каждый день тратишь время на эти поездки, – бормотал он, чувствуя спазм в горле.

– Мы с тобой теперь не только старые друзья, но и будущие родственники, – отвечала она. – Сваты. Так что никакого стеснения быть не должно. А мне навещать тебя – в радость, я совсем закисла в своем однообразии. С работой никаких перспектив. Буду усиленно заниматься диссертацией, а там посмотрим. На улицу выкинуть меня не могут, что-нибудь да предложат, пусть даже инспекцию по делам несовершеннолетних в Калининской области, но если мне удастся к тому моменту пройти хотя бы предзащиту, то уже можно будет на что-то рассчитывать.

После перевода из интенсивной терапии в общую палату Орлов ждал Аллу, но она не пришла ни в первый же день, ни во второй. Ему очень хотелось спросить Люсю, знает ли Алла о том, что он в больнице, но Александр Иванович боялся своим вопросом спровоцировать очередную отповедь на тему «молодой любовницы». И все-таки не утерпел и спросил, когда Людмила Анатольевна уже поднялась, чтобы уходить.

– Андрей позавчера получил ордер на квартиру, – ответила Люся. – Так что Аллочка твоя теперь бегает по магазинам в поисках хоть какой-то мебели. Ну, и всего прочего, само собой. Вероятно, ей теперь не до тебя. Не обольщайся, Орлов, старые больные мужики молодым женщинам не нужны.

Он не справился с собой и заплакал. Слышать эти несправедливые слова было больно. Людмила Анатольевна снова опустилась на стул возле койки, взяла его за руку.

– Прости, Саша, – виновато произнесла она, – у меня просто вырвалось… Не знаю, какой бес в меня вселился. Я не имею права говорить такие вещи. Прости меня, пожалуйста.

Конечно, он простил. В своем нынешнем состоянии он прощал всех. Какая разница, кто и что сказал? Главное, чтобы все были счастливы. «Пусть бы я умер, – думал Александр Иванович, – если бы это помогло Аллочке быть счастливой. Пусть заберут мою жизнь, а ей дадут того мужчину, с которым ей будет хорошо. И у Люсеньки пусть все сложится с Андреем. Я был ей плохим мужем, а он будет хорошим. Я так хочу, чтобы у всех было все в порядке!» За сына душа у Орлова не болела: образование получено, с работой все отлично, невеста замечательная. А вот перед дочерью он чувствовал себя виноватым: его, родного отца, не было рядом, когда она родилась, когда росла, когда выросла и стала пробиваться в жизни, когда ухаживала за тяжело больной матерью, когда хоронила ее, когда рожала Мишку, его внука… И даже теперь, когда муж ей изменяет, а она, не зная об этом, бегает по магазинам в поисках вещей, при помощи которых собирается вить гнездо в долгожданной квартире, – даже теперь его нет рядом. А что, если Хвыля в самые ближайшие дни скажет Аллочке, что уходит от нее? И чтобы она пока не покупала новые вещи, потому что квартиру все равно надо разменивать? Для дочери это окажется страшным ударом, а Орлова снова не будет рядом с ней…