Читать книгу - "О, я от призраков больна - Алан Брэдли"

Даже ее великолепное актерское мастерство не помогло подавить тошноту.

— Я знала, что вам понравится, — прокукарекала миссис Мюллет.

— Но я должна быть жестокой и держать себя в узде, — сказала Филлис Уиверн, небрежно отодвигая тарелку и вставая из-за стола. — Я толстею, как свинья, от пирога, а уж когда речь идет о пироге с салом, достаточно дня, чтобы он изо рта перебрался на бедра. Уверена, вы понимаете.

Миссис Мюллет убрала тарелку и поставила ее за раковину немного чересчур аккуратно.

Я не сомневалась, что она унесет этот кусок домой, завернет в подарочную упаковку и поставит в горку между фарфоровыми солонкой и перечницей в виде собачек с надписью «Подарок из Блэкпула» и изящной стеклянной птицей, двигавшейся вниз-вверх и пьющей воду из трубочки.

Когда в гости придет ее подруга миссис Уоллер, миссис Мюллет почтительно развернет заплесневевшие останки. «Никогда не догадаешься, кто откусил этот кусочек! — шепотом скажет она. — Филлис Уиверн! Взгляни, еще видны следы ее зубов. Смотри, только быстро, а то зачерствеет».

Зазвонил дверной звонок, и Доггер отставил свой чай.

— Это, должно быть, Бан, — с хитрой улыбкой сказала Филлис Уиверн. — Скажет, что опоздала на пересадку на Паддингтоне. Она всегда так.

— Я приготовлю ей чашечку доброго чаю, — сказала миссис Мюллет. — От поезда в желудке всегда нехорошо, по крайней мере у меня. — И прошептала мне на ухо: — Проблемы по задней части.

Через секунду вернулся Доггер, за которым следовала кругленькая маленькая женщина в очках в железной оправе и с волосами, собранными сзади в большой тугой узел, словно хвост Аякса — коня, когда-то принадлежавшего одному из моих предков, Флоризелю де Люсу. Они оба, Флоризель и Аякс, увековечены в масле и висят рядком в портретной галерее.

— Простите за опоздание, мисс Уиверн, — сказала новая гостья. — Такси свернуло не туда, и я опоздала на пересадку на Паддингтоне.

Филлис Уиверн торжествующе окинула взглядом всех нас, но ничего не сказала.

Мне стало жаль коротышку, суетившуюся, как пушечное ядро.

— Кстати, меня зовут Бан Китс, — представилась она, кивнув каждому из нас. — Личная помощница мисс Уиверн.

— Бан — моя костюмерша, но у нее есть даже более великое призвание, — произнесла Филлис Уиверн надменным театральным голосом, и я не смогла определить, шутит ли она. — Поспеши, Бан, — добавила она. — Одна нога тут, вторая там. Мой гардероб ждет, когда его распакуют. И если мое розовое платье снова помялось, я с радостью удушу тебя.

Она произнесла это довольно мило, однако Бан Китс не улыбнулась.

— Вы имеете отношение к поэту, мисс Китс? — выпалила я, стремясь разрядить обстановку.

Даффи однажды читала мне «Оду соловью», и я навсегда запомнила ту часть, которая касалась употребления болиголова.

— Отдаленное, — ответила она и ушла.

— Бедняжка Бан, — сказала Филлис Уиверн. — Чем больше она старается… тем больше она старается.

— Я помогу ей, — вызвался Доггер, двинувшись к двери.

— Нет!

На миг — но только на миг — лицо Филлис Уиверн превратилось в греческую маску: широко открытые глаза и искаженный рот. И почти сразу же ее черты смягчились беспечной улыбкой, как будто ничего и не было.

— Нет, — спокойно повторила она. — Не надо. Бан должна получить маленький урок.

Я попыталась поймать взгляд Доггера, но он отошел в сторону и начал переставлять банки в кладовой.

Миссис Мюллет усердно занялась полировкой плиты.

Когда я потащилась наверх, дом показался мне холоднее, чем раньше. Из высоких, не прикрытых занавесками окон лаборатории я взглянула на фургоны «Илиум филмс», столпившиеся, словно слоны на водопое, вокруг красных кирпичных стен кухонного огорода.

Члены съемочной группы делали свою работу, словно хорошо слаженный балет, — поднимали, передвигали, выгружали перевязанные веревкой коробки: всегда в нужном месте в нужное время оказывалась пара рук. Легко заметить, что они делали это много раз.

Я согрела ладони над приветственным пламенем бунзеновской горелки, потом вскипятила в мензурке молоко и добавила хорошую ложку «Овалтина».[11]В это время года, чтобы держать молоко охлажденным, холодильник не нужен: я просто хранила бутылку на полке, в алфавитном порядке, между магнезией и морфием, бутылочка которого была подписана аккуратным почерком дяди Тара.

Дядю Тара отчислили из университета при таинственных обстоятельствах прямо накануне последних экзаменов. Его отец в целях компенсации построил выдающуюся химическую лабораторию в Букшоу, где дядюшка Тар провел остаток дней, занимаясь, как говорили, сверхсекретными исследованиями. В его бумагах я нашла несколько писем, давших понять, что он был одновременно другом и советником молодого Уинстона Черчилля.

Потягивая «Овалтин», я устремила взгляд на картину, висящую над камином: прекрасная молодая женщина с двумя девочками и младенцем. Девочки — мои сестры, Офелия и Дафна. Младенец — я. Женщина — конечно же моя мать, Харриет.

Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой.

Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет.

На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории.

Почему? — думала я. Отец решил, что это слишком тяжело — смотреть на свою разрушенную семью?

Нет сомнения, что он любил — и до сих пор любит — Харриет, но иногда мне казалось, что сестры и я не более чем вездесущие напоминания о том, что он потерял. Для отца мы, как однажды сказала Даффи, трехголовая гидра, каждое лицо которой — туманное зеркало минувшего.

Даффи — романтик, но я знала, что она имела в виду: мы — мимолетные копии Харриет.

Возможно, именно поэтому отец проводил дни и ночи среди почтовых марок: окруженный тысячами дружелюбных, успокаивающих, не задающих вопросов лиц, ни одно из которых, в отличие от лиц его дочерей, не дразнило его с утра до ночи.

Я думала на эту тему, пока у меня мозги не начинали кипеть, но я так и не поняла, почему мои сестры так меня ненавидят.

Букшоу — некая мрачная академия, куда меня низвергла Судьба, дабы я изучила законы выживания? Или моя жизнь — игра, правила которой я должна угадать?