Читать книгу - "У метро, у «Сокола» - Вячеслав Николаевич Курицын"

— Я не виноват!

— Экспертиза обнаружила следы пластилина на ключе Кроевской, — сообщил Покровский. — Мы у вас обыск будем делать. Найдем такой пластилин?

Бадаев снова ответил не сразу. Подумывал — так показалось Покровскому — не сдать ли позицию, отступить на шажок, на более твердый плацдарм? Признаться в воровстве, но не в убийстве. Ключ припас заранее, узнал, что соседка мертва, кинулся за иконой… Только вот не было у него на это времени. Когда он вечером двадцать второго пришел с работы, дверь Кроевской была уже опечатана. Так что не стал отступать:

— Пластилина один вид в магазине. Он у всех одинаковый.

Пластилина два вида, клевещет боксер. Два — это в два раза больше, чем один.

Но пора и о протоколе подумать.

Жунев налил в стакан воды, плеснул в лицо Бадаеву. Спросил:

— Фамилия-имя-отчество?

Прошлись неспешно по анкетным данным и биографии. Покровский спросил, как так вышло в 1963-м в Липецке, что сведения о переписанных оказались в руках судейской коллегии. Бадаев сказал, что все это было как обухом по голове, неизвестно, откуда вывалился документ. «Какие-то провокаторы!» Выяснилось заодно, что еще до армии Бадаев на тренировке получил травму головы — до сих пор иногда боли, даже машину нельзя водить. Объяснились по-новому все поражения Бадаева в первых же раундах всех армейских турниров. Заявлять его заявляли, чтобы оставался в системе СКА, но, выйдя на ринг, он всегда почти сразу, после первого-второго обмена ударами, снимался с боя.

— За какое же дерьмо тебя держит твой Голиков? — спросил Гога Пирамидин.

Бадаев шмыгнул, промолчал.

Поговорили потом про Чуксин тупик, что делал там в поздний час, почему. Бадаев повторил свою версию про квартальное расписание электричек, про податливую бабенку. Тут отвечал увереннее, но все равно напряженно, конечно. Не понимал, что знают менты, чего не знают, какой дальше ковырнут жизненный пласт. Поговорили про следующий день, когда в Чуксине произошло убийство. Алиби у Бадаева не было: гулял, дома сидел. Пошел в парикмахерскую на Черняховского, она вообще до десяти, но в тот день закрылась раньше, в девять с небольшим уже не работала.

— Рюкзак где? — проявил вдруг инициативу Гога Пирамидин.

Бадаев удивленно глянул на него.

— Ты глаза-то не таращь, — тут уж Покровский разозлился. — Был у тебя рюкзак. Все соседи знают, что ты с ним на рынок ходил. И асфальт в нем носил, Кроевскую грохнуть.

— Я никого не убивал, — сказал Бадаев в пространство.

— Рюкзак где, тебя, падлу, спросили, — вступил Гога Пирамидин.

— Я…

— Головка от… Где рюкзак?

— Так где… На работе. Лежит в сарае.

— Постирал рюкзак-то? — спросил Жунев.

Экает, мекает… Постирал или нет? Когда? Когда, сука, недавно, на днях? Да, стирал недавно. Иногда стирает потому что…

Заскрежетала дверь. Сержант заглянул, подал знак Покровскому, тот вышел. Когда проходил мимо подозреваемого, Бадаев сжался. Пока Покровского не было, Жунев и Гога Пирамидин о Бадаеве будто забыли, демонстративно обсуждали, что Подлубнову на день рождения подарить. Покровский вернулся довольно быстро.

— Что там? — спросил Жунев.

— Из Красноурицка звонили, — сказал Покровский. — Троебутов согласился дать показания.

Бадаев вздернулся.

— И славненько, — сказал Жунев.

— Что, симпотная таджичка была? — спросил Гога Пирамидин Бадаева.

— Как-кая т-таджичка… — вот Бадаев и заикаться уже начал.

— За которую вам с Троебутовым сто семнадцатая катила?

— Не было такого, — Бадаев попытался вскочить, но сел, увидев, что Жунев поднимает руку. — Троебутов не мог так сказать! Нас там не было, есть свидетели.

— Свидетель, — уточнил Жунев. — Все тот же Голиков.

— Не по сто семнадцатой поет Троебутов, — сказал Покровский. — Там у вас, мерзавцев, срок давности вышел. А по эпизоду с документом на переписанных. Он видел, Николай Борисович, что это вы документ подбросили. Чтобы руководство ваше сняли. А новое с Голиковым — чтобы к власти…

— Нет, не я, не я… — голос Бадаева сорвался, превратился в писк.

— Что ты визжишь, это вообще не криминал, а наоборот, — сказал Жунев. — Если ты список подкинул — хорошее дело сделал. Явка с повинной, можно сказать.

Бадаев не нашелся, что ответить.

Действительно, почему он с таким волнением отрицает неподсудную древнюю историю. Голикова боится, подумал Покровский.

— А час между тем поздний, твою мать, — сказал Жунев.

Желтый Бадаев, размякший… Не должен долго продержаться.

— Николай Борисович, — сказал Покровский. — Вы деловой человек. Давайте порассуждаем. Мы знаем точно, что на вас Чуксин тупик и Петровский парк. Две старушки — это высшая мера, уж извините. Обе с медалями, в дни великого праздника…

Бадаев издал какой-то звук. Покровский продолжал:

— А у нас еще пять старушек кокнуто по району. Возьмете их на себя? А мы вам все трое лично пообещаем, что пока вы будете ждать наказания… Знаете, есть потеха, смертников сгоняют вместе, заставляют их гадить друг на друга, на пленку записывают для архива Академии наук. Ну, это невинное. Это делают для начала, — «для начала» Покровский выделил, со значением произнес. — И мы обещаем, что с вами этого не будет. А что еще со смертниками бывает, даже и не услышите.

— Последняя операция, между прочим, тоже по-разному производится, — сказал Гога Пирамидин. — Если кого хочется дополнительно побольнее наказать, есть способы.

Бадаев вздрогнул.

— Мужики, не накручивайте поперек паровоза, — сказал Жунев. — Может, он еще в дурку уедет. В дурку хочешь, ублюдок?

Бадаев не нашел сил ответить, тяжело дышал.

— В дурке полная залупа, сто человек в палате, — сказал Гога Пирамидин. — Храпят, пердят. В шесть утра гимн по радио. В гробу ты хоть один — тихо, спокойно.

Бадаев руками лицо было закрыл, Гога резко крикнул «Руки вниз!», Бадаев отдернул — веки дергаются, щека трясется. Страшное дело — признаться в убийстве, но ночные планомерные уговоры… Опыт показывает, что через неделю признаются даже невиноватые. Бадаев пока об этом не знает.

— А ты пацана за ухо схватил, тебе не стыдно? — спросил Жунев.

Бадаев моргнул.

— Он даже не понял, какого пацана, — сказал Гога Пирамидин, двинулся к Бадаеву, Жунев его остановил жестом.

— Так стыдно или нет? — спросил Жунев.

— Стыдно, — сказал Бадаев.

Не сразу ответил. Не нашелся, что другое сказать.

— Говоришь неправду, — оценил Жунев.

Помолчали, попили воды, Бадаеву дали. Тот махом опустошил стакан. Жунев позвонил, чтобы новый графин принесли.

— Пиф-паф, — сказал вдруг Гога, целясь в Бадаева из воображаемого ружья.

— Молчит, — сказал Жунев.

— Я не убивал!

— Заладил, придурок…

Прошлись еще раз по алиби Бадаева на день убийства Кроевской. И пятое-то он делал на территории ЦСКА, и седьмое с восьмым и десятым. Говорил уже очень медленно, как заржавевший, не понимая, похоже, зачем об этом расспрашивают, зачем о том…

Машине