Читать книгу - "Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы"

– Помню, помню, – покивал я.

– Для кого, спрашивается, – развел руками Аристов, – она все это воровала?! Уму непостижимо! Какая-то патология! Детей нет, мужа нет… И сама богу душу в пятьдесят три года отдала… Все ценности, разумеется, обратили в доход государства…

– А что деваха из Люберец?

– Степанцова? А что ей сделается? Она и сейчас жива, возможно, здорова и, наверно, счастлива. Никаких особых махинаций за ней не числилось, ни по какому из «торговых» дел она не проходила – разве что свидетельницей на процессе Воробьева – Рыжовой. Больше того, скажу вам, Иван, проживает дама все по тому же адресу – Люберцы, улица Калараш, дом семь, квартира ***.

– Вот как! Дайте-ка я перепишу координаты.

– А что – хотите наведаться?

– Почему бы нет? Разве вам не интересно, что с ней стало?

– Знаете – если честно: нет. Я ее уже видел двадцать шесть лет назад. Торгашка, – с нескрываемым презрением припечатал мой сотрапезник.

– Столько всего переменилось в жизни за эти годы… Может, она стала, к примеру, математиком, как муж, защитила докторскую и преподает в МГУ.

– Как же, как же, – усмехнулся Павел Савельевич.

– А что директор «Столицы»?

– Николая Егоровича Солнцева уволили уже в начале восемьдесят четвертого, едва только возбудили уголовное дело. Исключили из партии, лишили государственных наград. Следствие, как я уже говорил, длилось долго, и только в июне восемьдесят пятого огласили приговор: десять лет с конфискацией имущества. У него, правда, особых богатств не нашли – успел подготовиться, припрятать. Однако насладиться награбленным Солнцев не смог. Из колонии он не вышел – скончался в местах лишения свободы в девяносто втором от обширного инфаркта.

– Н-да, – заметил я, – все участники этого дела плохо кончили.

– А люди, – кривовато улыбнулся Аристов, – вообще, как правило, плохо кончают. Кроме смерти, другого исхода и не бывает.

– А что же ваш коллега – майор Эдуард Верный?

– Этот оказался самым хитрым. Я о нем еще в те годы кое-что слышал. Он сразу, в январе восемьдесят четвертого, лег в госпиталь. У него вдруг и язва открылась, и сердечно-сосудистая недостаточность, и вегетососудистая дистония. Его пистолета ведь так и не нашли. Наверно, Кирилл Воробьев выбросил где-нибудь в лесу. Утрата личного оружия – большое дело. Но как-то удалось это замять, равно как и связи с директором «Столицы» – наверное, не без помощи нашего полковника Любимова, да и других родственников-знакомых Верного и его жены. Короче, уволили его из органов по состоянию здоровья. С женой (насколько я знаю) он скоро разошелся, женился на другой, и новая супруга еще в восемьдесят девятом увезла его в Америку.

– Во как! – воскликнул я.

– Да, неисповедимы пути… Но, говорят, никакой карьеры Верный в США не сделал. Слухи ходили, ни одного дня даже и не работал. Жил на пособие, сейчас получает пенсию по инвалидности, вторая жена его бросила, теперь, говорят, женат в третий раз, живет в Нью-Йорке, на Брайтон-Бич… Но это все сплетни, непроверенная информация… Злые языки – страшнее пистолета, как вы, писатели, говорите.

– Это не «мы» говорим, а Грибоедов. «Нам» бы хоть одну фразу такую, как он, сказать – и помирать не жалко было бы… Значит, про Наташу Рыжову – ничего?

– Про Рыжову – ничего.

– Никаких следов и зацепочек?

– Никаких.

– Посоветуйте – вы же гений сыска! – как ее найти?

– Никак, – отрицательно покачал головой бывший мент. – У вас к этой Наташе какой-то особый интерес, да? Вы с ней были знакомы?

Я только рукой махнул:

– Не имеет значения… Давайте еще по кофе с пирожным?

Полковник довольно погладил себя по животу и процитировал старую присказку:

– Хорошенького понемножку, сказала бабушка, вылезая из-под трамвая…

Когда живешь в одиночестве, самое поганое – это пробуждение. Ты совсем один в большом доме, и только телевизор – твой собеседник. И еще – птицы (чириканье которых все чаще заглушается карканьем ворон). Да соседские собаки начинают истерически взлаивать, когда по дачной улочке кто-то проходит или проезжает машина.

В былые времена я порой специально искал себе женщину на ночь – только чтобы не просыпаться одному. Впрочем, с кем-то рядом просыпаться зачастую оказывалось еще хуже.

Когда увлечен работой – еще ладно, туда-сюда. А когда, как сейчас, занят неизвестно чем?

Я принял душ и – наплевать на утренние пробки! – выехал со двора. Желание узнать хоть что-то жгло меня изнутри, и я не собирался пренебречь даже маленьким шансом что-то разнюхать.

Через два часа я припарковался в зеленом дворике дома номер семь по улице Калараш в городе Люберцы. Я не готовился к разговору со Степанцовой – тем более ее запросто могло не оказаться дома. Я целиком положился на свое вдохновение.

Этим пятиэтажкам на снос, по причине подмосковного месторасположения, надеяться было нечего. И если лет тридцать назад они еще, наверное, казались приличным жильем, то теперь выглядели натуральными трущобами.

Домофон в подъезде, где проживала когдатошняя Наташина подружка, не работал. И слава богу – лучше уж сразу объясниться с ней лицом к лицу.

Я позвонил – женский голос за дверью хрипло осведомился: «Кто?»

– Я от полковника Аристова, Павла Савельевича, – начал я свою импровизацию.

– Это еще кто?

– Он расследовал дело вашей подружки, Натальи Рыжовой. А теперь она опять взялась за старое.

Главное чувство, которое движет женщиной по жизни, – любопытство. Моя визави открыла дверь только потому, что хотела узнать: что опять натворила ее подруга?

Маргарита Сергеевна Степанцова выглядела ужасно. Такое впечатление, что жизнь проехалась по ней всеми своими гусеницами, пронеслась всеми копытами. Лицо – полное, красное, набрякшее, с опухшими подглазьями: словно бы она все последние пятнадцать лет простояла, непрерывно, зимой и летом, на холодном ветру, время от времени выпивая водки. Волосы – немытые, нечесаные, неуложенные, торчащие пуками. Руки – дубленые, обветренные, шершавые даже на вид. И этот запах! Бр-ррр. Смесь вчерашнего алкоголя и сегодняшнего табака.

Рита смерила меня взглядом – а что, еще вполне кондиционный мужчинка – и дернула головой: «Заходи!»

Она провела меня на кухню – видимо, ту же самую, где зимой восемьдесят третьего майор Аристов опрашивал ее как потерпевшую в разбое. Убранство кухни с тех пор, видимо, как минимум единожды поменялось – однако опять уже успело поизноситься. Фырчала посудомоечная машина, на столе одиноко стояли бутылка самой дешевой настойки, рюмка и вазочка с овсяным печеньем. Несмотря на настежь распахнутое окно, ощущалась сигаретная затхлость.

– Чего-нибудь хотите? Чаю, кофе, чего покрепче?