Читать книгу - "Черные тузы - Андрей Троицкий"

– Рано ещё окна-то мыть, конец февраля только, – попыталась слабо возразить Любовь Анатольевна. – И заклеены у меня окна.

– На снимке не будет видно, что конец февраля и окна заклеены, – отмел возражения Малыш. – А когда снимки опубликуют, весна наступит. Это же аллегория: женщина моет окна. Очень многозначительный снимок. Женщина встречает весну и, возможно, свое счастье.

– Леня, сделай одолжение, иди посиди в комнате, дай мне задать человеку несколько вопросов, – прервал Малыша Росляков. – А когда я уйду, станете тут встречать весну и ждать своего счастья.

– Только побыстрее закругляйся, – Малыш исчез.

Росляков, отказавшись от чая, усадил хозяйку за стол.

– Устала я от него, – пожаловалась Любовь Анатольевна. – От фотографа вашего устала.

Росляков сочувственно кивнул, раскрыл блокнот на нужной странице и, задав придуманные вчера вопросы, записал ответы.

– Вы, пожалуйста, напишите в газете, что мне город очень помогает, – попросила Любовь Анатольевна. – Вот квартиры эти дали на одном этаже. Очень помогает город. Напишите, пожалуйста, об этом.

– Это без проблем, – сказал Росляков и задал первый искренний вопрос. – А скажите мне такую вещь: как по вашему, что в жизни главное для человека?

Женщина молчала полминуты, и Росляков решил сам подсказать правильный, по его мнению, и вполне логичный ответ.

– Наверное, дети – это главное, – сказал он. – Они – наше продолжение.

– По-моему главное для человека – это научиться терпеть, – ответила женщина. – Научиться все терпеть.

* * *

Росляков явился в редакцию к концу рабочего дня и засел за репортаж, но, не успел он раскрыть блокнот, как дверь раскрылась, и в кабинет тяжелой поступью вошел Крошкин.

– Кстати, где все сотрудники? – спросил он – У меня писем целая гора, прямо прорвало читателей. Куда это все подевались?

– Зимина болеет, – загнул пальцы Росляков – Левин и Плеханов в командировках.

– Хорошо хоть ты не болеешь, – Крошкин подозрительно посмотрел в глаза Рослякова, красноватые и мутные. – Тут одно письмецо ко мне попало занятное. И, главное, ты с этим уже сталкивался, с людьми этими. Помнишь, недавно по письму одного старика ветерана ты ездил в колхоз «Луч», по новому акционерное общество? Правда, проездил напрасно, пустым вернулся.

– Помню, – Росляков действительно вспомнил деда железнодорожника, его ядовитую самогонку, свой неудавшийся очерк и длинную дорогу по морозу обратно в Москву. – Хотя всех кляузников не упомнишь.

– Интересное продолжение получилось, – Крошкин, видимо, слабо представлял, как вести себя в подобной ситуации. Он то улыбался, то сразу, без всякого перехода становился печальным. – Так вот, в этом «Луче» какой-то мужик, бывший зэк, только с зоны вернулся и такое отколол, такой номер, – Крошкин улыбнулся. – Слушай. Он связал по рукам и ногам женщину, председателя правления этого акционерного общества, некую Малышкину. Заколотил её в здании правления, досками заколотил. И сжег это правление к чертовой матери вместе с живой председательшей, – Крошкин перестал улыбаться, будто неожиданно о чем-то загрустил. – Представляешь, заживо молодую бабу сжег. На глазах у всего села. Люди стояли возле правления, большая толпа собралась, стояли и смотрели на расправу. Эта сельская глубинка меня с ума сведет, ну и нравы. Дикость какая-то, средневековье. Ты бы съездил, разобрался. Очерк написал бы, да пострашнее. Я уже и заголовок сочинил: «Смерть, о которой все знали заранее». Ничего? – Крошкин снова заулыбался.

– Ничего, – сказал Росляков и, не в силах перебороть свое плохое настроение добавил. – Ничего хорошего. Ерунда, а не заголовок. Я с этой Малышкиной был знаком, разговаривал в правлении.

– Ну, тебе и карты в руки. Главное, пострашнее, побольше черной краски, леденящих кровь натуралистичных подробностей. Кровь, крики, стоны. Зарисовочка с натуры. От себя чего-нибудь сочинишь. Как она мучилась, как пронзительно кричала, на помощь звала, но никто не помог. Все стояли и, слушая её дикие вопли, ушами хлопали. А милиция приехала, когда от правления и головешек не осталось. Грандиозный, натуралистичный очерк нравов. А милицию покритикуешь, это уж как водится. Да после такого материала у нас сразу тираж вырастит. Вся Москва читать станет, заводы, которые ещё не остановились, обязательно остановятся.

– Я не поеду, – твердо ответил Росляков. – Не умею плясать на чужих могилах и учиться не хочу. Не поеду.

– Не поедешь? – переспросил удивленный Крошкин.

– Не поеду, – сказал Росляков. – И про эту бабу покойницу писать не буду.

– Ну, как знаешь, – Крошкин зло сверкнул глазами. – На такую тему много добровольцев кинется. А если ты отказываешься выполнять задание, поговорю об этом с редактором. О том, что ты сорвал важное, нет, не важное, важнейшее задание, об этом с ним поговорю. Это уже не в первый раз. Ладно, смотри. Все это я отмечу в докладной на имя главного редактора. Учти, он будет очень недоволен. Пусть главный с тобой сам вопрос решает. А ты жди больших неприятностей. Очень больших.

Крошкин рванулся вперед и стремительной походкой вышел из кабинета, хлопнув дверью.

* * *

Последние дни Марьясов страдал от жгучего животного страха, как страдают люди от физической боли. Все началось с пустяка. С почтового конверта, который он поутру обнаружил в ящике. Адрес Марьясова напечатан на машинке, адрес отправителя, разумеется, не указан.

Три дня назад, распечатав первое письмо по дороге в офис, Марьясов вытряхнул из конверта себе на колени любительскую цветную фотокарточку, поднес её к глазам, по привычке прищурился и на минуту замер от ужаса, застыл на тряском заднем сиденье тяжелого джипа. Изображение раздвоилось, поплыло перед глазами. Одетый в костюм, при галстуке в ванне сидел человек с синюшными расплывчатыми чертами лица. Волосы спутанные, несвежие, глаза открыты, губы перекосила то ли идиотическая кривая улыбка то ли гримаса боли. Ясно, человек мертв. И, судя по синюшному лицу, покойник сидит в ванне уже не первый день и даже не первую неделю.

Марьясов пристальнее всмотрелся в лицо мертвеца. Овечкин. Собственной персоной. Марьясов перевернул фотографию. На обратной стороне несколько слов, отбитых на машинке: «Я тебе нравлюсь?» Марьясов заметил, как мелко затряслись пальцы, он сбросил с головы меховую шапку, потрогал ладонью вспотевший за секунду лоб. Охранник обернулся с переднего сиденья, вопросительно взглянул на начальника. «Все в порядке, это личное», – ответил Марьясов на немой вопрос, спрятал карточку в конверт, а конверт сунул во внутренний карман пальто.

Значит, Овечкин действительно мертв? Или это мистификация, злой розыгрыш? Не похоже. Во всем этом поганом городишке нет человека, который бы отважился на такую хохму. Но, в таком случае, кто отправил письмо? Сам покойник ходил на почту или попросил кого-то из знакомых опустить конверт в ящик? Чемодан Марьясова находится у отправителя письма? Это шантаж? Марьясов долго решал, не отменить ли утреннее совещание с директорами двух самых крупных продовольственных магазинов. Нужно им сказать, чтобы завтра приняли по фуре катанной левой водки и поставили её в торговые залы. В конце концов, он подумал, что по такому неуважительному поводу смешно собирать людей, тут достаточно снять телефонную трубку и набрать пару номеров.