Читать книгу - "Сержант милиции. Обрывистые берега - Иван Георгиевич Лазутин"

перрон. До отхода поезда оставалось пять минут. В эти последние минуты, как обычно, разговор не клеился. Все уже переговорено, все наказано, обещано, уже в десятый раз Мария Сергеевна просила, чтоб он берег свое здоровье, потеплее одевался, чтоб дорогой не брал сырого молока, а то, говорят, с него немудрено и болезнь подхватить…

Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход. Николай обнял мать. Сейчас она показалась ему особенно маленькой и старой. На глазах ее не было ни слезинки. Что–то горячее подкатилось к его горлу. По–русски, три раза поцеловав мать, он крепко пожал руки провожавшим друзьям и вошел в тамбур.

Поезд еще не успел тронуться, как из толпы появился Григорьев. «Пришел! Вспомнил!» — радость, как волной, обожгла Николая. Всклокоченный и потный майор догнал вагон, который все быстрее и быстрее плыл мимо многолюдного перрона, и на ходу пожал Захарову руку.

— Смотри, не подкачай. На белом коне возвращайся в Москву! Пиши…

Николай был растроган. Высунувшись из тамбура, он махал фуражкой. Видел, как за поездом семенила мать, как она что–то смахнула со щеки… Последним потерялся из виду малиновый околыш милицейской фуражки Карпенко.

За первые полчаса, проведенные в вагоне, волнение проводов улеглось. Вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить. Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони и прочел адрес, написанный химическим карандашом, который, как видно, при письме слюнили.

Письмо адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и расплылись. «Наверное, от пота. Носил в грудном кармане…» Николай решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.

Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с косичками, которые она аккуратно укладывает венчиком, с ямочками на румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной девушкой, хохотушкой. Особенно когда улыбается. Но если внимательно всмотреться в ее глаза — печальные и умные, то видна в них душа большая, правда, еще не оформившаяся до конца, но такая, в которой уже ясно проступают черты сильной и цельной натуры. Такая может любить и быть преданной.

«Все–таки интересно, что же он ей пишет?» Николай хотел было раскрыть письмо, но здесь же устыдил себя за любопытство.

Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.

Вагон равномерно стучал по рельсам, за окном назад убегали телеграфные столбы. Обычная дорожная картина. Сосед по купе, краснощекий бритый толстяк в подтяжках, от которого попахивало водочкой, лежал на нижней полке и, покачиваясь в такт упругим толчкам вагона, просматривал последний номер «Крокодила». Обе верхние полки были свободны. С соседом Николай еще не обмолвился ни единым словом.

«Нет, тут не простое любопытство, — думал Николай. — Тут другое. И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может быть хорошим парнем». Николай разорвал конверт и развернул письмо. Все тем же химическим карандашом было написано:

«Здравствуй, дорогая Катя!

Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда не встретимся. На прощанье хочу сказать тебе, что люблю тебя… Больше я уже так никого не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Я ненавижу себя за свое прошлое, и презираю то, чем гордился раньше. Я знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты знала, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с зачетом, то этот срок можно отработать за 5–6 лет. А ты меня знаешь. Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по 2–3 нормы. Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.

Прощай, Катюша. Не вспоминай меня. Так будет лучше. Если можешь, прости за все. Анатолий».

В этом коротком письме было еще что–то такое, что не написано в словах, но проступало между строчек. Преступник, проклинающий свое прошлое. Исповедь человека, который вдруг понял смысл и красоту жизни, а поняв, потянулся всем сердцем, всем своим существом к добру, к правде, к свету. Таким Николаю представился Толик, когда тот писал эти строки. В эту минуту он был уверен, что в письме — правда. Правда, купленная ценой первой большой любви в ее самом чистом и нежном цвету. Такая любовь спасительна.

Стук чего–то упавшего заставил Николая вздрогнуть. Его сосед, засыпая, столкнул на пол книгу. Глядя на толстяка, Николай прочитал про себя:

Быть сытым — больше вам не надо,

Есть жвачка — и блаженны вы…

Здесь же поймал себя на мысли: «Что такое, неужели у меня, как у Григорьева, тоже болезнь? У того — к афоризмам, у меня — к стихам. А потом, зачем так плохо думать о людях?» Представив себе, как спящий сосед измотался перед отъездом, когда ему, может быть, пришлось не спать двое — трое суток, Николай осудил себя за эти пришедшие на ум стихи.

На первой же станции, в Клину, Николай опустил письмо Толика в почтовый ящик. Вместе с треугольником в конверт он вложил еще маленькую записку, в которой разборчивым почерком написал: «Катюша! Если вы вздумаете ответить на это письмо, то ответ должен быть только хорошим. Адрес Максакова Анатолия вы можете узнать через месяц в Главном управлении лагерей МВД СССР, которое находится на улице Герцена. Во имя всего доброго — плохих писем не посылайте. С этой просьбой к вам обращается неизвестный вам пассажир, который едет в одном поезде с Максаковым. Только вагоны у нас разные: я — в купированном, он — за решеткой. Письмо это он просил опустить в почтовый ящик. Простите за любопытство, но я его прочитал и вложил в новый конверт».

Вернувшись в купе, Захаров от нечего делать взял со столика книгу соседа, который, по–детски полуоткрыв рот, сладко всхрапывал. «Счастливец, — подумал Николай, листая книгу. — Наверное, какой–нибудь главный бухгалтер или начальник треста». Роман принадлежал известному в стране писателю Стогову и имел довольно странное и интригующее название: «Зори бывают разные». Перед титульным листом был помещен портрет автора. Всматриваясь в крупные черты по–русски простоватого и доброго лица Стогова, Захаров подумал: «Какие все–таки в твоих романах — счастливые концы. Всегда у тебя обязательно кончается свадьбой и здоровыми детишками. А ведь в жизни часто бывает совсем по–другому. Бывает и так: умом летишь, а сердцем падаешь. А впрочем, может быть, ты и прав. Мой роман и роман Толика еще не окончены, а поэтому незачем вешать голову: все еще впереди!..»

И тут Захаров