Читать книгу - "Завещание Императора - Вадим Сухачевский"

Потому что не знаешь, что родит тот день

Притчи (27:1)

…"Бедный малыш…" – все еще звучало в ушах, когда они шли по темной морозной улице, быстро растрачивая запасенное ими в бане тепло и вдыхая гибельный воздух века.

Навстречу, скрипя снегом, по тротуару маршировал полувзвод, впереди с фонарем в руках вышагивал усатый фельдфебель. Через минуту свет фонаря коснулся лиц Бурмасова и фон Штраубе, и тут же донесся голос одного из солдат:

— Вон они, бёглые!

Сразу было подхвачено:

— Ни с места!

— Стой!

Послышался лязг взводимых затворов.

— Бежим! — Фон Штраубе схватил друга за рукав и попытался увлечь в соседний переулок, но Бурмасов стоял, недвижный, как скала.

— Что толку? — проговорил он. — Все одно…

— Бежим! Не догонят! — тащил его фон Штраубе.

— Кто не догонит? Судьба? — спокойно вопросил Василий, по-прежнему не шевелясь. — Она, брат, всегда догонит – что толку бегать? Все предначертано – и уже не вырваться из этого синема… Впрочем, как пожелаешь… — С этими словами он не спеша, вразвалочку двинулся к переулку.

— Мудищев! … твою! Куды прешь?!.. — Заорал фельдфебель. — Не подходить! — скомандовал он остальным солдатам. — У них же револьверы!..

После очередного "Стой!" громыхнул первый выстрел. Потом еще, еще! Затрещало, как на камнедробилке, засвистало.

— Ну вот, — в двух шагах от переулка, покачнувшись, сказал Бурмасов. — Я ж тебе говорил… Окончательная finita… Карла с топориком…

Вдруг он легок стал, как воздух, и неудержимо начал воспарять.

— Василий! — крикнул фон Штраубе, но тот, уже совсем невесомый, поднимался все выше и выше и начиная растворяться в черном небе, пока не растаял там окончательно. Лишь напоследок послышалось оттуда: "Прощай, Борька!.. До встречи!.." – и еще рвущие воздух там, в вышине, хлопки чьих-то невидимых крыл.

Солдаты топотали уже совсем рядом.

— Здесь они! В проулке! — неслось из-за угла.

— Мудищев, … твою! Сбоку заходи!..

В этот самый миг кто-то потянул фон Штраубе в неосвещенный, чернее ночи подъезд.

— Бох’енька! — услышал он, и тонкая рука коснулась его щеки. — Мой добх’енький, любименький, миленький!.. Быст’хее! Сюда!

— Нофрет… — уже в подъезде прошептал он и, хотя знал, что она его не услышит, продолжал шептать, прижимая ее к себе и чувствуя, как горячие слезы, не то ее, не то его собственные, обжигают опаленное морозом лицо: – Нофрет, милая, родная, как я ждал, как я скучал по тебе!.. — Добавил, сам не зная, зачем: – Бурмасова застрелили… — И, лишь сказав это, понял, что слезы – все-таки его.

— Убёгли! — доносилось с улицы.

— Вон кровь! Кажись, подранили одного!..

— Так где ж они тогда?

— А черт их…

— Это тебе, Мудищев, черта в бок! Что стал, … собачий? Догнать! Вперед! Прочесать переулок!..

Скрип снега под сапогами и голоса понемногу стали затихать вдали.

— Ты добх’енький, — говорила Нофрет, — ты меня не бх’осишь, я знала…

Фон Штраубе зажег спичку, поднес ее к лицу, чтобы Нофрет смогла прочитать по губам, и спросил:

— Как ты меня нашла?

Спичка погасла, опалив пальцы, однако Нофрет уже поняла вопрос и защебетала в темноте:

— Помнишь Сильфидку? Она тепехь – п’хи Анд’хюшке-сыщике, его еще Бех’кутом кличут. Он вас выследил в банях, а Сильфидка – сх’азу ко мне. — Прижалась к нему тесно-тесно и зашептала в самое ухо: – Ты, Бо’хенька, не б’хосай меня. Ведь п’хавда – не б’хосишь? У нас с тобой тепехь будет маленький, твой сынок. — Она взяла его руку, просунула к себе под шубу, прижала к теплому, совсем еще не округлому животу. — Он уже здесь… Мне повитуха сказала, он уже ско’хо начнет шевелиться…

Фон Штраубе вспомнил мрачные пророчества ангелов и, прижимаясь ладонью к теплому, родному, проговорил (благо, она не могла услышать):

— Бедный малыш…

— Сейчас пойдем, — щебетала Нофрет. — Я сегодня сняла тут, недалеко… Мы богатенькие, я на ’хулетке выиг’хала много-много, даже сосьчитать не могу… Потом уедем отсюда далеко-далеко, и будем жить счасьливенько и богатенько… И долго-долго…

Она целовала его в щеки, в губы, во влажные глаза, а он все повторял:

— Бедный… Бедный малыш…

Тьма подъезда казалась ласковой и безопасная, как счастливый сон. И чудом живой посреди зимы сверчок выводил, как на скрипке: "Квирл, квирл…"

* * * [95]

Потом он не раз вспомнит эту укутавшую лаской тьму – и в жарком Египте, куда, спасаясь от назойливой российской полиции и петербургского холода, они вскоре уедут с Нофрет и с родившимся к тому времени малышом, затем в Британской Палестине, куда они после переберутся на жительство, и снова в России, куда он вернется с началом Германской войны, и позже, когда всю страну охватит полыхающее зарево Гражданской, и даже в свою последнюю минуту, в девятнадцатом году, когда он будет стоять на лютом морозе со связанными руками над прорубью, выдолбленной во льду Оби, пока черная вода не сомкнется у него над глазами…

…Там он не умрет от двух пуль, попавших одна в плечо, другая в легкое. Он не умрет даже после того, как два китайца в буденновках из расстрельной команды Краснопролетарской бригады имени товарища Луначарского под командованием красного комбрига товарища Панасёнкова проткнут штыками его плоть и, истекающего кровью, с кровавой пеной на губах, бросят его в прорубь. И пока шинель, пузырясь, будет держать его на воде, в ту последнюю, растянувшуюся от нежелания смерти минуту он вспомнит сначала, как там, в далекой Палестине, к ним в дом приходили те трое – увидеть их малыша…

…Одного из них он знал, ибо видел уже не раз. Имя его было Гаспар, и принес он малышу белые кружочки сладостей в дар от земель Востока. Другой был черен, как ночь, имя его было Валтасар, и принес он золотой песок от земель Юга. Третий был светловолос и белолиц, имя его было Мельхиор, и принес он агнца от земель Запада… И смотрели они с печалью на малыша, многое зная о его судьбе, но не все желая сказать… И был тихий, звездный вечер. И малыш блаженно спал в своей люльке, и, склонившись над ним, улыбалась счастливая Мария-Нофрет…