Читать книгу - "Философ - Джесси Келлерман"

Вот так начала набирать ход моя новая диссертация.

За три дня, прошедших между визитом полицейских и возвращением Ясмины в Кембридж, мне удалось произвести на свет тридцать страниц нового материала, то есть почти все введение. Столь скорое продвижение вперед делало для меня не важным то, что моя аргументация несколько устарела. (Да и как могло быть иначе? В конце концов, первый вариант диссертации датировался 1955 годом, – замечательно, за семь лет до самого Стросона!) Важно было, что я смогу поспеть к весне. У меня даже название имелось: «Прагматическое обоснование понятия онтологической свободы воли» – хотя я собирался его укоротить, при переводе с немецкого оно получилось каким-то нескладным.

Это были тяжелые дни. Как мог я, зная, что Ясмина где-то рядом, нормально работать, не думая постоянно о том, что она того и гляди вломится в мой кабинет и увидит меня, сгорбившегося над компьютером, и раскрытую диссертацию Альмы на столе, и немецко-английский словарь у меня на коленях? А поскольку спал я все равно плохо, то и начал выползать из кровати в два часа ночи – колени ватные, в голове стоит такой рев, точно в ней камин растопили, – с грохотом ссыпаться вниз, в кабинет, и вводить в компьютер текст, пока над головой моей не раздавались шаги Ясмины, отправлявшейся на утреннее омовение. Тогда я закрывал лавочку до ее ухода на службу, а после проводил день, подремывая, работая, заталкивая в себя еду, и в шесть вечера встречал Ясмину выражениями поддельной радости и разогретым, купленным в магазине ужином.

Ясмина, безусловно, понимала: что-то неладно, поскольку в постели я к ней почти не притрагивался, был дерганым и резким, то и дело зевал и с каждым днем приобретал все большее сходство с трупом. В царапинах под моим правым глазом теперь постоянно пульсировала боль, так что я и замечать ее перестал, перестав замечать ритм этих пульсаций примерно так же, как не замечал ритма, в котором билось мое сердце. И промокал ранки губкой, наносил на них тональный крем, на их заклейку у меня уходило четыре полоски пластыря. И все равно чувствовал, что Ясмина вглядывается в меня встревоженно и устало, как мы порой посматриваем на чужого, дурно воспитанного ребенка, – он, может быть, и не выходит за рамки приличий, но нам все равно хочется, чтобы он знал: мы его не одобряем; и я обзавелся привычкой отворачиваться от нее, едва она входила в комнату. Как-то раз она пристала ко мне с расспросами о том, как я себя чувствую, и я заорал в ответ: конечно, хорошо, просто я занят, у меня дел по горло, я должен думать и думать, разве не так? И тут же, взглянув на ее ошеломленное лицо, я понял, что реакция моя была несоразмерно резкой, и начал сознательно следить за своим голосом, подбирать слова, которые произношу. Впрочем, это оказалось ненужным, поскольку с того дня Ясмина больше не лезла ко мне с разговорами, во всяком случае, о самочувствии моем не заикалась. Думаю, она решила, что у меня пошла работа, – в определенном смысле так оно и было, – и потому мне можно простить некоторое угрюмство. Все же понимают, что от великих умов невозможно ожидать соблюдения поведенческих норм. Она стала ограничиваться разговорами исключительно о ней самой – быть может, надеясь, что они будут отвлекать меня. Либо так, либо она слишком погрузилась в собственные проблемы, чтобы обращать внимание еще и на мои. Мне же оставалось только надеяться, что она и дальше приставать ко мне не будет. Я с ужасом думал о том, что могу наговорить, если она меня допечет. Я и так-то едва-едва сдерживался. Настырное желание признаться ей во всем грызло меня постоянно, губительные для меня слова копошились внизу живота, обжигали горло, готовые – дай только повод – извергнуться наружу. Я не доверял себе и, оставаясь в одиночестве, чувствовал себя намного спокойнее.

Однако Ясмина была рядом и, судя по всему, намеревалась задержаться в доме надолго. Проведя в нем несколько дней, она приступила к переговорам о прекращении аренды своей квартиры, и уже через неделю мы позаимствовали у Дрю машину и перевезли все ее немалое имущество ко мне, оставив в прежнем жилье Ясмины только крупную мебель. Дом, мой дом, когда-то столь прекрасно просторный, столь совершенно продуманный, наполнился ее вещами. Принадлежавшие ей произведения искусства оккупировали телевизионную. Ее одежда вторглась в мой шкаф. В кухню водворилась пятипрограммная кофеварка, а с нею – все те кастрюли и сковороды, которые были когда-то орудиями моего ремесла. И хотя она твердила о своей готовности выбросить все, что я сочту ненужным, ни одного свидетельства этой готовности я не видел, совсем наоборот. Я стиснул зубы в предвкушении агрессивного переустройства дома.

– Можно задать тебе вопрос?

Я торопливо перевернул диссертацию текстом вниз, крутнулся вместе с креслом:

– Да?

– По-моему, в спальне наверху был ковер.

– Верно.

– Ты его выбросил?

Я помолчал.

– Нет, перенес в библиотеку.

– Так я и думала. Я же помню, в ней какой-то другой лежал.

– Вот от него я как раз избавился.

– Почему?

– Он… его прожгли сигаретой. Насквозь, дыра получилась.

– Это когда же?

– Во время вечеринки. И вином залили.

Я развел руки в стороны, показывая размеры винного пятна.

– А я ничего такого не помню.

– Ну, значит, не помнишь.

– Ладно. Хотя мне все равно непонятно, зачем его было выбрасывать. Все это вещи поправимые, а ковер был совершенно прекрасный. Но там ведь еще пара кресел стояла, верно?

– Просто мне не хотелось возиться с ним. И я его не выбросил – продал.

– Так что насчет кресел?

– Кресла… кресла в чистке.

– Ну, одно – это я еще понимаю, но не…

– Послушай, ты оторвала меня от работы.

– О. Извини.

И она закрыла дверь.

Я полагал, что на том разговор и закончился. Но нет. Через несколько дней Ясмина остановила меня, направлявшегося на кухню.

– Можно поговорить с тобой кое о чем?

– Ладно.

Она отвела меня в гостиную.

– Эти шторы…

– Шторы?

– Я уже говорила тебе, в передней части дома должно быть светлее. Нет, правда. Не можешь же ты предпочитать такую вот темноту.

– Мне она не мешает.

– Тут как в склепе. У меня ужасно устают глаза.

– Не знаю, что тебе сказать. Читай в другом месте.

– Где?

– На кухне. Наверху. Не знаю. Или купи настольную лампу.

– Дело не только в свете, тут еще и холодно. Вот, видишь, – она потянула за кончик шарфа, которым была обмотана ее шея, – это в доме-то.

– Потому я и поставил в телевизионной обогреватель.

– Я же не могу там все время сидеть.

– Я правда не знаю, что тебе сказать. Дом старый, все в нем старое, точно так же все было, когда я в нем поселился.