Читать книгу - "Идея фикс - Софи Ханна"

Весь этот фарс вызывал у меня желание застрелиться.

В этом году Бенджи купил для меня мешочек с сушеной лавандой в форме сердца. В благодарность я крепко обняла его, и он тут же начал вырываться на свободу.

– Когда люди умирают, когда они прожили сто лет, их сердца уже не бьются, – заявил он. – Правда же, папа?

Родители подарили мне то, что дарят с неизменным постоянством, – не только мне, но и Фрэн, Киту и Антону. С тех самых пор, как мы обзавелись своими семьями, на наши дни рождения, на Рождество и на Пасху они вручают нам подарочный чек на сотню фунтов от фирмы «Монк и сыновья». Приклеив на лицо улыбку, я поцеловала их обоих, изображая благодарность.

Родители Кита раньше были щедры на подарки. Подозреваю, что они и остались щедрыми, даже если больше не покупают их для нас. Но мне обычно очень нравились подарочный сертификат на день в спа-салоне, билеты в оперу, членские билеты в винный и шоколадный клубы… Хотя Кит никогда их не ценил.

– Любой может купить такую фигню, – говорил он. – Если людям не приходится считать деньги, то они с легкостью дарят подобные подарки корпоративным клиентам.

Даже до полного разрыва отношений с родителями он, видимо, не особенно любил их. Я не могла понять этого.

– Много бы я отдала, чтобы мои родители стали такими нормальными, интересными людьми, – заявила я как-то мужу под впечатлением того, что Найджел и Барбара Боускилл, жившие в Бракнелле, часто ездили в Лондон, ходили по театрам или художественным выставкам.

Когда Саймон Уотерхаус спросил, почему Кит отрекся от своих родителей, я пересказала ему то, что услышала от самого Кита: когда в две тысячи третьем году, осознавая перспективу отъезда из Литтл-Холлинга, я заработала легкий нервный срыв, у меня начали выпадать волосы, лицо частично парализовало и меня стало постоянно тошнить, родители мужа сказали ему, чтобы он сам решал свои проблемы и не рассчитывал на их помощь… Все их внимание тогда поглотило открытие нового бизнеса.

Я и представить не могла, что Найджел или Барбара могли проявить такое равнодушие, но когда сказала об этом Киту, он резко возразил мне, заявив, что я не слышала их отповеди, а он слышал, и мне придется поверить ему на слово: его родителям наплевать и на меня, и на него. Так зачем же в дальнейшем навязывать им наше общество?

Мне казалось, что я ответила на вопрос Саймона, но он не выглядел довольным и спросил, не могу ли я еще что-то добавить, хотя бы какие-то мелкие детали об отношениях Кита с родителями. Я сказала, что добавить мне нечего. И, строго говоря, это была правда. Однако правдой было и то, что у меня крутились на языке мои тогдашние мысли: я невольно раздумывала о том, не мог ли Кит намеренно исказить или преувеличить менее обидные слова Найджела и Барбары, ища предлог для разрыва отношений с ними? И все же я решила, что с моей стороны, вероятно, несправедливо подозревать его в таком поклепе на родителей, поэтому ничего не сказала Саймону.

– Продолжай, Конни… все ждут, – мамин голос вернул меня обратно на семейное торжество, в котором я предпочла бы не участвовать. На моих коленях лежал пакет, завернутый в подарочную бумагу, испещренную пожеланиями «Счастливого дня рождения»: подарок от Кита. Только он, Фрэн и я знали, что я уже видела этот пакет фирмы «Чолгололо», скрывавший мой подарок. Мы, все трое, наверное, вспомнили о том, как я недавно едва не испортила задуманный Китом сюрприз ко дню моего рождения. По крайней мере, я сама это вспомнила: «Я стояла в дверях ванной комнаты, а Кит склонился над ножницами и скотчем, стараясь не показать, как его обидело мое недоверие». Теперь я представляла это как сцену из немого фильма, ничего не значащую для меня, и не испытывала ни угрызений совести, ни сожалений. К чувству вины постепенно привыкаешь и со временем приходишь к выводу, что виновата вовсе не ты, а кто-то другой.

Мне не нужен был его подарок, никакой его подарок, но пришлось изобразить взволнованную заинтересованность. Мама хлопнула в ладоши и воскликнула:

– Ах, не терпится взглянуть, что же там! У Кита такой хороший вкус!

С притворными восторженными вздохами я разорвала обертку, думая, что вскоре мне придется сообщить маме и папе о его переезде и что я могла бы избавить себя от недель или месяцев лжи, выложив им всю правду прямо сейчас. А почему бы и нет? Неужели я настолько наивна и вопреки всему продолжаю надеяться, что проблемы между нами развеются как дым?

Как же это сформулировал Кит? «Мы можем сделать нашу ложь правдой».

Уронив оберточную бумагу на пол, я заглянула в фирменный пакет и вытащила оттуда голубое платье.

– Встряхни-ка его и подними, – попросила мама. – Нам всем хочется посмотреть, правда, Джефф?

– Мам, наш папа не отличил бы наряд от «Чонгололо» от садовой лейки, – съязвила Фрэн.

И он никогда не удосуживается ответить тебе на прямой вопрос. Разве ты еще не заметила этого за все годы вашей семейной жизни? Он разговаривает с тобой, только когда это ему выгодно, не откликаясь ни на какие твои нужды.

Я встала и развернула платье, показывая его маме. Платье оказалось с розовым рисунком. Волнистые розовые линии.

«Волнистые линии, короткие гофрированные рукава…»

Нет! Нет, нет, нет.

Мрак наползал постепенно, омрачая мое зрение, от углов к центру.

– Кон, тебе плохо? – услышала я голос Фрэн.

– Что случилась, Конни? – долетел до меня искаженный мамин голос.

Доходя до моего сознания, слова растягивались и извивались, подобно волнам на платье.

Нужно было постараться избавиться от этого головокружения. До сих пор в присутствии мамы у меня не случалось ни одного приступа – и нельзя позволить ему овладеть мной сейчас. В две тысячи третьем году, в минуту слабости, я призналась ей в приступах тошноты, потере волос и лицевом параличе. Я никому не говорила о том разговоре, даже Киту, но меня напугало, с какой страстью она попыталась навязать мне новое инвалидное положение. Я дала ей повод для изобретения своей версии событий, и она стала для нее излюбленной историей: мать считала, что я заболела, притворяясь, что хочу переехать в Кембридж, хотя в глубине души не хотела… а только говорила так, чтобы доставить удовольствие Киту. Теперь, когда я пострадала от собственного глупого упрямства, она сумеет вылечить меня, вернет мне здоровье. Какова же мораль сей истории? Никто из членов семьи Монков не должен даже думать о бегстве из Литтл-Холлинга.

– Конни? – сквозь туманную дымку я слышу, как муж произносит мое имя, но связь между мозгом и голосом потеряна, поэтому я не могу ответить.

Не поддавайся этому помрачению. Продолжай думать. Ухватись за мысль и изо всех сил сосредоточься, не давая ей рассеяться, оставив тебя погруженной в полный мрак бессознательности. Ты не говорила Киту о том разговоре с мамой, потому что не хотела признаться в его последствиях даже себе, верно? Одно дело пожаловаться, что твоя мать одержима навязчивой идеей все контролировать, и совсем другое сказать… Ну, продолжай, признайся. Разве это не правда? Ты прекрасно все понимаешь. Мама обрадовалась, что ты заболела, подумала, что ты это заслужила. Она предпочла видеть тебя больной, чем свободной.