Читать книгу - "Смерть в Византии - Юлия Кристева"

Думаю, обойдусь сегодня без ужина. Кружа часами по берегам Сены и не замечая этого, я оказалась возле своего дома, возле Люксембургского сада. Приятно пахнет липами, хотя и не сезон. Запах липового цвета живет в моих воспоминаниях, в моем настоящем, обогащенном прошлым, вызывая в памяти прогулки с Джерри — голубки в розовых каштановых деревьях, пчелы, путающие мои окна со своими ульями на улице Ассас… Аромат деревьев в цвету, свежести, вернувшейся весны — такой легкий, всепроникающий, даже сквозь стекло, железо, камень, мою кожу, мои кости, и питающий меня.

Я припарковываюсь. Который может быть час? В первые дни после возвращения из-за океана меня в буквальном смысле покачивает — сказывается разница во времени.

* * *

— Этель Панков? Как же, конечно, помню. Вы в Париже? Вот так сюрприз! — Я едва с ней знакома. Что ей от меня нужно? Чья она посланница? Эрмины? Санта-Барбары? — Приехали участвовать в международном конгрессе «Душевные заболевания нашего времени»? Впечатляет! Разумеется! У меня, конечно, с удовольствием. Нет, я еще не вышла на работу… никак не отойду, что и говорить… перелет с континента на континент. Да, улица Ассас, запишите код. В четверг в пять вечера, у меня как раз свободный день. До четверга!

Я редко приглашаю людей к себе домой, в свой «тайный сад», но Этель… стоит сделать исключение. Она наверняка привезла мне какое-то важное сообщение либо ей хочется услышать что-то от меня. Напою ее чаем, китайским, без пирожных, вприкуску с ароматом жасмина и прочими добавками, смесь называется «Счастье». Я покупаю ее в той китайской чайной, где люблю бывать после работы, перед тем как идти домой, Выпить чаю, полистать журнал, ощутить на себе вежливые, полные некоего условного значения, но лишенные смысла улыбки.

— Помню ли я Эрмину? Можно ли забыть ее смех, она такая… — Я колеблюсь.

— Больше она не смеется. Ее положили в клинику по поводу серьезной депрессии. После того, что случилось с Себастьяном. Убийство… Ей уже лучше, она успокаивается. — Этель следит за каждым своим словом, стараясь быть корректной.

— Она ведь и сама психоаналитик? — брякаю я, просто чтобы не молчать.

— О нет! — Этель от души рассмеялась, ее похожие на незабудки глазки заискрились хитростью из-под завитушек, почти скрывающих лицо и часто отбрасываемых ею кокетливым движением руки. — Она борется за проституцию.

Мне по-прежнему невдомек, зачем ей понадобилось меня видеть.

— Значит, все в порядке?

— Она хочет добиться отмены ограничений на проституцию. Когда пришла весть о кончине Себастьяна, Эрмина вбила себе в голову, что он был любовником той несчастной, ну, лаборантки, мадемуазель Фа Чан, которую нашли в озере. Беременной к тому же. — Этель обеими руками решительно отвела волосы с лица назад, и теперь уже ее глаза без всяких помех уставились на меня. — Дабы мужчины не доходили до подобной крайности, Эрмина считает просто необходимым существование проституции. Вы слыхали о Сью Оливер?

Ну наконец-то! Г-жа Панков вела личное расследование с целью как можно лучше понять бессознательное наших современников, а также их телесные запросы. Если только не была подослана Всей-Санта-Барбарой шпионить за мной. К примеру, выведать, знала ли я, что комиссар знал и почему он не хотел признаться, что знал… А поскольку прижать самого Рильски нельзя, почему бы не зайти к нему с другого бока — со стороны г-жи Делакур?

Эрмина настояла на том, чтобы Этель встретилась со мной в Париже — сама она была не в состоянии беспокоить Нортропа, своего, почитай, близкого родственника, это бы ее потрясло сверх меры, — и разузнала, видела ли я Себастьяна в Пюи перед смертью, говорила ли с ним, каков он был, ну и прочее…

— Я знаю, Стефани, вы ничего мне не скажете, но я хотела бы составить и собственное мнение. Сама. Эрмина успокоится, если я скажу, что повидалась с вами. Только и всего. — От любопытства глазки Этель чуть не вылезали из орбит, но она пыталась сохранять достоинство.

Так-таки и не скажу ничего? Как бы не так! Кое-что я все же ей скажу, а именно внушу ей собственное глубокое убеждение, которое лишь опосредованно отвечает на вопросы Эрмины и г-жи Панков. Да и как иначе? Я ведь не полицейская ищейка, не психиатр, я вижу так, как пишу, немного на манер Себастьяна.

Поймет ли она; если я ей признаюсь, что для меня Себастьян — это человек, добившийся своего, «западный человек», наверняка поправила бы меня Одри. Этель щурит глазки: ну как же, даже психиатр из Санта-Барбары способен понять такие вещи. И тут я выкладываю ей все так, как пишу.

С одной стороны, Сяо Чан, Усянь: — человек без внутренней сущности, «поджигатель жилища», разоритель всего и вся, вплоть до собственной души. С другой стороны, Себастьян — жилище, увеличенное за счет памяти о предках, с которым время не утрачено, настоящее преобразуется за счет включения в него прошлого. Кто он для Санта-Барбары? Преступник, жертва семейной саги? Или противоядие криминальному Городу, человек августинской породы, воскресающий благодаря своей памяти? Что одерживает в нем верх — инфернальное бессознательное либо, наоборот, осознание временных потоков?

— Послушайте-ка вот это: «Неправильно говорить: есть три времени — прошлое, настоящее и будущее. Правильнее: есть три времени — настоящее прошлого, настоящее настоящего, настоящее будущего. Настоящее прошлого — это память; настоящее настоящего — это интуитивное чувствование: настоящее будущего — это ожидание». Как вам это, Этель? Словно урок по аналитике. Правда? Мне думается… Нет, это из записок Себастьяна, то, что уводило его в собственный мир. Наш историк продолжает свой крестовый поход, только нет больше опавших листьев и не нужных никому архивов, он проживает в своей памяти, как в настоящем.

— Гипермнезическая паранойя, как сказали бы мои коллеги-ученые.

— В общем, да. Автор «Исповеди» называл это «ужасающей тайной». Мне в этом мнится апофеоз булимического настоящего, ускользающего от большинства из нас, сомнамбул, спешащих потребителей информационного потока с его клипами и вспышками. Пруст вводил в этот «ужас» некий зонд — свой шагреневый телескоп. А Себастьян ударился в странствие по времени, которое в конце концов поглотило его боль, его «транзитную зону». Он преодолел боль детских лет, ощущение неуютности и неприкаянности с помощью романа, за сочинение которого взялся, и в истории об Анне и Эбраре нашел успокоение. Вы хотите вчинить ему иск?

Этель Панков пьет чай.

— Передайте же Эрмине, что не бывает счастливых чужестранцев, поскольку они постоянно справляют поминки по родине. Знаю, что вы не удивлены. Это известно как малым, так и большим; забыв об этом, люди стареют. Можно и вдали от родины ощущать связь с отцом, отец для того и существует, чтобы поддерживать вас, как вдали, так и в пути. Но мать иное дело, это нечто, живущее внутри, предшествующее всему — языку, мыслям, это сама любовь. Перечитайте «Песнь Песней». Утратив связь с матерью, вы лишаетесь рая, остается печаль, тоска. Вы заметили, Этель, все бродяги меланхоличны, их песни — причитания?..