Читать книгу - "Девять граммов пластита Серия: - Марианна Баконина"

Нет ничего противнее неубранной после ужина с коньяком кухни, особенно если ужинали люди курящие. Пепельницы забиты до отказа, в тарелках застыл майонез от салата, в фруктовой вазе лежат конфетные фантики. По краям блюдец – гроздья виноградных косточек. Входишь, и сразу руки опускаются. Утро проникло в окна квартиры на Надеждинской, когда Лизавета мыла посуду, мыла, чтобы потом спокойно лечь спать.

Гости ушли только после четырех утра. Больно занимательным оказался разговор. Пока Савва и Саша Маневич навещали магазин «Двадцать четыре часа», Лизавета, решив больше не мучить гостей бутербродами, на скорую руку приготовила салат из крабов и еще один бабушкин фирменный салат – из творога с укропом.

Под салаты и коньяк очень хорошо ругать начальство, доказывать собственную правоту, искать ответы на незаданные вопросы и исповедоваться на заданную тему.

Начали они с разоблачений. Потом зазвучали исповедальные нотки, затем героические, но верх одержало свойственное каждому хорошему журналисту любопытство.

Савва забыл о разбитой руке, а Маневич перестал через каждые три фразы вспоминать, что это он всех спас и что он никогда не думал, будто помянет с благодарностью армейских отцов-командиров, которые гоняли и драли его, как сидорову козу, но зато научили падать, прыгать, видеть спиной и вообще действовать решительно.

Под конец все только и делали, что строили всевозможные предположения. Рассуждали, кто и зачем вдруг поставил перед собой цель их погубить, но придумать толком ничего не могли.

Под подозрением по-прежнему были лекарственные бароны – Савва считал, что заверениям их шефа Ковача верить нельзя. Рассматривалась кандидатура депутата Дагаева – вдруг он решил рассчитаться за гибель брата? Версия особенно нравилась Маневичу, но Лизавета возражала: с какой стати депутат проснулся через полгода после убийства? К тому же Зорина была почти убеждена в том, что Сергей не причастен к убийству Лемы Дагаева. Савва ругал Лизавету конформисткой и глупой влюбленной бабой. Но когда «влюбленная баба» спросила, какое отношение к дагаевскому брату, Лондону и ее роману с компьютерщиком имеют журналист Айдаров, оперативник Кадмиев, а также хозяйка булочной госпожа Арциева, скептик вынужден был заткнуться.

Не придумав ничего удовлетворительного, они начали строить дальнейшие планы. Маневич пообещал пустить в ход свои связи в ФСБ. Савва решил порыскать по Мариинскому дворцу. Из солидарности с отстраненной от эфира Лизаветой оба решили немножко поитальянить, то есть побегать от выездов на съемки без объявления официальной забастовки.

Сначала Савва с Маневичем хотели устроить самую настоящую стачку – с уведомлением о причинах и сроках, – но потом отвергли эту идею как неконструктивную. Борюсик, Ярослав и прочие телевизионные руководители прорвались в вожделенные номенклатурные списки еще при прежнем режиме, когда любая коллективная и оформленная акция протеста расценивалась как предвестник конца света. И реагировали на коллективные требования совершенно неадекватно: начинали дергаться, суетиться, интриговать, словом, делать все, кроме удовлетворения зачастую весьма скромных претензий протестующих.

Последний раз сотрудники «Петербургских новостей» смогли убедиться в этом, когда им снова поменяли время выхода в эфир. Вообще-то это делалось с завидной периодичностью каждые полгода. И всякий раз народ бурлил и шумел, в три тысячи пятьсот сорок первый раз и монтажеры, и комментаторы, и администраторы на разные лады перетолмачивали азбучную истину.

Телевизионный букварь начинается с телевизионного же «Мама мыла раму»: время выхода «Новостей» священно и незыблемо. Зрителей годами приучают в определенное время включать телевизор, дабы они могли узнать, что творится в городе, в природе и на белом свете. Именно в этот час в каждом должен просыпаться инстинкт, который физиологи называют «Что такое?». Передвижение «Новостей» по сетке карается так же строго, как нападение на кошку в Древнем Египте, причем наказывает верховный телевизионный бог – рейтинг.

Трудно поверить, что телевизионные начальники, пришедшие на студию осветителями и разнорабочими, умудрились пропустить первую главу букваря. Однако «Новости» гоняли по эфиру так, словно их где-то украли и теперь не знают, как лучше припрятать.

Рядовые «новостийных» будней наконец не выдержали и написали коллективную петицию. Просили не трогать прежнее время выхода программы. Руководство, натолкнувшись на сопротивление, принялось бороться с ним изощренно и последовательно. Кого-то подкупили повышением зарплаты, кого-то – новой должностью, кого-то запугали – пенсией, сокращением, переводом на рутинную работу архивариуса. В общем, бунт был подавлен, причем дорогой ценой. Куда проще было бы выполнить вполне разумную просьбу.

Тут, видимо, работают мистические силы. Наверное, звезды приказывают каждые шесть месяцев менять расположение в программе передач именно «Петербургских новостей». Или же все телевизионное начальство поголовно страдает редкой болезнью, именуемой мнимой памятью, и воображает себя чем-то вроде коллективного рабовладельца, который готов искалечить дорогостоящую рабочую силу, но не позволит существу, купленному за деньги, учить хозяина жизни.

Открытый бунт повергал руководство в панику, а потому Савва и Маневич решили бунтовать на итальянский манер, только вместо сидячей забастовки у них будет «неснимучая». «Пусть повертятся без лучших репортеров!» – сказал на прощание Саша. В этот раз он в порядке исключения причислил к лику лучших не только себя, но и Савву. Перед лицом внешнего врага бойцы позабыли о распрях.

Лизавета тщательно сполоснула хрустальные стопочки и поставила их на решетку. По правилам, установленным бабушкой раз и навсегда, настоящий фарфор и настоящий хрусталь следовало вытирать льняным полотенцем, но после трех ночи Лизавета предпочитала забывать о некоторых незыблемых правилах. В конце концов, когда хочется спать, можно и не быть святее Папы Римского.