Читать книгу - "Скрипка некроманта - Далия Трускиновская"

— Вы не на шутку испуганы, — заметил Паррот. — Что вы натворили?

Маликульмульк ничего не ответил.

— Вилли, Ганс, садитесь в сани. Ты, любезный орман, вези их на замковую площадь и сделай там круг, но так, чтобы подкатить поближе к Северным воротам, — распорядился Паррот. — Там они выкинут возле караульных будок шубу и шапку, а ты дашь лошади кнута и вскачь довезешь седоков до Домского собора. Вот пять фердингов. Разбойники, вы меня поняли? Выкинуть добычу, выскочить у собора, но не сразу бежать в аптеку, а прогуляться и выйти на Новую улицу со стороны Дворцовой. Вперед!

— Поняли! Вперед! — мальчики с криком полезли в сани, и Маликульмульк проводил взглядом отъезжающего ормана.

— Его сиятельство прикажет допросить караульных и найти эти сани, — сказал Давид Иероним.

— Вряд ли. Его сиятельство — не полицмейстер, ему это и в голову не придет. По крайней мере, не должно прийти, — отвечал Паррот. — Тем более, что разбойники запутают следы. Но хотелось бы мне иметь возможность приезжать в Ригу без них.

— Разве у тебя в Дерпте до сих пор нет хорошей экономки? — удивился Давид Иероним. — Ты же писал, что взял пожилую особу.

— Экономка есть, но… но я должен наконец жениться, — сказал Паррот. — Мальчики нуждаются в настоящем присмотре. Я делаю, что могу, но я очень занят. Нужно возрождать университет, нужно вести занятия. И я впридачу — постоянный секретарь Экономического общества в Дерпте. Стало быть, я должен ввести в дом женщину, умеющую вести хозяйство… такую, которую ее мать приучила к правильному домашнему порядку, или даже вдову… Тут не может быть речи о неземной любви и страстях, как в трагедии Шиллера. Мне нужна спокойная, хорошо воспитанная, без чрезмерных талантов, но главное — добрая супруга-домоседка, чтобы могла полюбить Ганса и Вилли, чтобы могла посвятить себя мужу и детям. Вот и все, что я могу сказать по этому вопросу.

Маликульмульк понял — всякое слово Паррота отрицало напрочь малейшую возможность романа с итальянкой. Видимо, физик произнес эту продуманную речь не для своего друга, а для себя самого.

— Крылов, сейчас мы пойдем в аптеку Слона. По дороге вы можете составить план своего торжественного выступления. И перестаньте горевать по Туманскому. Идем, господа, тут нам больше делать нечего. Давид Иероним, заверши-ка печальную историю нашего таможенного цензора, чтобы у господина канцелярского начальника уже не возникало ни вопросов, ни сочувствия, — попросил Паррот, всем видом показывая: больше рассуждений о браке и семье не будет.

— Завершение такое: когда Туманский собирался ехать в Ранден арестовывать Зейдера и жечь его библиотеку, вся Рига просила его одуматься и не губить невинных людей. Он обещал — но слова не сдержал. В Рандене он насмерть перепугал жену и детей пастора, а его самого велел бросить в кибитку и под конвоем доставить в столицу. Костер из библиотечных книг, разумеется, устроил — даже Библию бросил в огонь. Если вам это ничего не говорит о человеке — то я, право, не знаю…

— Он уже тогда был не в своем уме, — вступился Маликульмульк.

— Он, даже свихнувшись, продолжал делать то самое, что вытворял в здравом рассудке. Он вернулся в Ригу и встречен был общим презрением. Вот тогда-то он, я думаю, и взбесился. Он послал покойному императору донос не на отдельных горожан, как привык это делать, а на всю Ригу. Я не шучу — он исправно составил список всех бургомистров, ратманов, эльтерманов, купцов, перечислил поименно цеховых мастеров с женами и малыми детьми, подмастерьев, маклеров, портовых грузчиков! Возглавлял же этот список наш старый добрый Нагель. И всех оптом Туманский обвинил в неблагонадежности.

— Представляете себе эту кляузу? — спросил Паррот. — Хотел бы я ее видеть. Он ее не иначе как на рулоне французских обоев написал.

— Самое изумительное, что, вскоре после отправки кляузы, Нагеля действительно сместили, а прислали нам Палена. Все мы приготовились к неприятностям — с покойного императора сталось бы сослать в Сибирь целый город. Но император изволил скончаться, и гнусным пасквилем вынужден был заниматься нынешний император, храни его Господь. Он разрубил этот гордиев узел с изумительной прямотой и проницательностью: объявил, что Туманский сошел с ума, и сместил его с должности. Таможня вздохнула с облегчением, да и вся Рига тоже Бога возблагодарила.

— А что Зейдер?

— Я рад, что вы задали этот вопрос, — сказал Паррот. — История Зейдера, надеюсь, поставит жирную точку в вашей дружбе с Туманским. Зейдера привезли в Петербург и предали уголовному суду как государственного преступника. Он был приговорен к лишению пасторского звания, к кнуту и к каторге. Всего лишь за то, что собрал дома сотни три совершенно невинных книжек.

— К кнуту и к каторге? — переспросил Маликульмульк.

— Вы полагаете, что Туманский видел иным ваше будущее? Когда император Александр вступил на престол, он сразу же помиловал Зейдера и вернул его из Нерчинска, да еще назначил ежегодный пенсион — семьсот пятьдесят рублей. Я знаю об этом от самого пастора, я встречался с ним в Санкт-Петербурге.

— Да, — сказал Маликульмульк, — император милосерден…

Воображение, некстати проснувшись, представило ему и столб, и кнут, и веревки, и прочее, сопровождающее экзекуцию. С безликого пастора срывали рубашку, обнажали нежное тело, ни в чем не виноватое… Отчего тело так много значит в сей жизни? Отчего за грехи души карают тело? Отчего душа обороняется от бед, строя себе из тела укрепление, толстостенный замок, на манер Рижского? Вот поглядеть на Паррота — худощав, уверен в себе, его душе нет надобности возводить бастионы, он обороняется быстротой и натиском, а не отсиживается, не прячется… Отчего Господь не всех сотворил такими, как Паррот?

Маликульмульк немного обогнал физика с химиком. Ноги сами вразвалку несли по утоптанному снегу, ноги знали, где им поворотить, где обойти угол. Они ускорили шаг, могли ускорить еще и унести хозяина своего прочь от этих двух немцев, чересчур логичных, умеющих укрощать свои порывы, знающих и соблюдающих правила разумной и полезной жизни, не теребящих былое, занятых будущим.

Вот и сейчас — они уже не помнят про Туманского. Они говорят о стеклянных трубках и о концентрированных растворах, о влаге, которую всасывают корни и доставляют к листьям, о цифрах и минералах.

Маликульмульк ничего не понимает, он не хочет слышать ученых рассуждений, ему бы свернуть, отвязаться от физика с химиком, а он все прямо да прямо, прямо да прямо, потому что деваться некуда. Паррот получил над ним необъяснимую власть — и это хуже власти Голицына, начальника-кормильца. С Голицыным хоть можно рассчитаться проказами Косолапого Жанно. А Паррот — тут совсем, совсем иное…

* * *

Тяжко рассказывать о своих поражениях. Но приходится. Тяжко и слушать о чужих поражениях. Но никуда не денешься. И Маликульмульк, и Паррот были не в восторге от своей беседы. Но Маликульмульк понимал, что нет больше в Риге человека, способного ему помочь. Фон Димшиц разве что — но при всей своей простоте философ видел, что нужен шулеру не сам по себе, а как ключик, отворяющий двери в иные гостиные. Вот как раз шулеров он знал неплохо. Стоит со свистом вылететь из Рижского замка — и фон Димшиц поставит на приятельстве крест.