Читать книгу - "Волки и медведи - Фигль-Мигль"

– У Лиги Снайперов есть официальная позиция?

– Ты про политику? Ну, у любой организации есть официальная позиция, так ведь принято, нет? Это как с отчётностью или перевыборами правления: всё по-людски. Только, – предупредил он вопрос, – какая она, не меня спрашивай. Я понятия не имею. Нам, кто работает, ни к чему. – Он помолчал, подумал. – Ты должен знать, что Лига заказы не аннулирует.

– Я знаю.

– Брат, – сказал Щелчок, возвращаясь к прежней теме, – с ума сходил по прошлому, хотя хорошего в этом прошлом было не больше, чем в настоящем… Может, он думал, что в будущем будет ещё меньше. И правильно думал, – добавил снайпер с непонятным ожесточением.

Когда выпадали, что случается и в самой беспросветной жизни, счастливые дни, брат снайпера старался в точности их запомнить, а главное, запомнить само чувство счастья, которое, по его словам, было похоже на бескрайнюю волну, уносящий тебя поток ветра и света. Как-то летом этот загадочный человек стоял в одиночестве на окраине Джунглей – закат, ветер, блеск воды в озерце, то-сё…

– И он сказал себе: я запомню эту минуту навсегда. Я буду думать о ней, пока жив.

Можно предположить, что были и другие минуты, собранные в тайник, как богатые собирают драгоценности или золотые монеты: ведь даже монеты порою становятся большим, чем коллекция, сберегая в себе всё ту же память о счастье или печали, бесконечно тронувших – а психолог-позитивист скажет: повредивших – душу.

– Разноглазый, он тебе рассказывал про нашу дачу?

– Нет, – сказал я. Теперь момент, когда следовало признаться, что брата Щелчка я не помню вообще, был упущен. Такое «нет» подразумевало, что сам факт разговора – ведь я знаю, о чём говорили, а о чём нет, – из моих мозгов не вымыло.

– Было у нас в детстве место, где мы прятались. Представь, прямо в Джунглях. Ну, пацанва всегда в Джунгли лезет… но мы в такую глушь забрели, что сейчас даже вспомнить страшно. А! Чего детям алкоголиков бояться. – Он помолчал. – Нашли полянку, отстроили вигвам… Летом в погоду неделями там жили, в квартал ходили только воровать. Еду, – уточнил он.

Они жили в своём убежище до морозов, покуда доставало сил бороться с холодом, зная, что будущего у них нет, а настоящее поганят все, кому не лень протянуть руку. Их и самих – не стоит скрывать – обыватели несли как тяжкий крест, утешаясь надеждой «вырастут да сядут».

– А что помнишь ты?

– Вообще всё помню, – сказал я. – Но в твоём смысле – ничего.

Уже на улице я понял, что податься некуда. Я пришёл вчера налегке, и сейчас у меня было только то, что на мне, и боны, которыми расплатился Миксер. Не тот ещё, конечно, оборот, когда узнаёшь, какого цвета отчаяние и каково в настоящей западне – какие там запах и на ощупь стеночки. Но человек, которому предстояло бегать от всех банд и прятаться от снайпера, мог быть экипирован получше.

Для начала я пошёл к Мухе на работу.

Весна набирала скорость, и снег, насквозь серый, мутная вода, мокрый лёд, грязь и мусор смешались на дорогах причудливо и зловредно. Резиновые сапоги подошли бы лучше и прослужили дольше моей обуви. Я порадовался, что, отправляясь на Финбан, хотя бы не надел новые пижонские ботинки. С другой стороны, судьба новых ботинок и прочего, оставшегося в номере «Англетера», также не казалась радужной. Я допускал, что управляющий, выждав, прикажет отнести вещи на помойку. Или за ними приедет Фиговидец, которому я изловчусь послать паническую телеграмму, с ворчанием потеснит бумаги и журналы в своей кладовке ради двух чемоданов. Я вспомнил смуглые кожаные бока моих чемоданов, их сафьяновые недра, блеск замков, ладность, прочность, вспомнил фарисейскую кладовку и загрустил.

Муха курил на крыльце, вертясь, как нервная птичка. Над поднятым воротником куртки ветер рекламно ворошил его модную стрижечку.

– Тебя уже искали, – выпалил он и потащил меня за угол.

– Кто?

– Да от всех гонцы пришли, и Календулы, и Миксера. А мент сидел тут в засаде. – Муха пошмыгал, вытер нос пальцем. – Но ты их знаешь: сперва пива попил, потом заскучал… а у него девка в соседнем доме. Обещал вернуться. Что ты будешь делать?

– Спасать себя.

– Ну правильно. И как?

– Сяду во фриторговскую фуру и уеду куда глаза глядят.

– То есть на Охту? – сказал Муха. – Не выйдет. Вчера стриг одного пацана из боевой охраны. Все фуры теперь досматривают и дружинники, и менты, а ходят они всё реже. Менеджера фриторговские психуют. Может, вообще будут прикрывать лавочку.

– Никогда фриторг свою лавочку не прикроет.

На этот раз я сказал то, что думал. Пока прибыль покрывает убытки, космополитическая свободная торговля будет функционировать: рядом с пытками, рядом с убийствами, рядом с концом света.

Я полез в карман за египетскими и вместе с пачкой вытащил оберег автовского разноглазого. Я поменял шнурок на хорошую цепочку, но вешать амулет на шею не стал, так и держал в кармане.

– Немного от него пока что пользы, – заметил Муха.

– Это оберег. Откуда нам знать, когда и как он поможет.

– Я и говорю. Когда что-то случается, а он ни ку-ку, начинаешь нервничать уже из-за этого, а не самой проблемы. – Муха сердито дёрнул плечиком. – Вместо того чтобы как-то выпутываться, ждёшь и психуешь. Типа сказал себе: о, отлично, у меня оберег на кармане – а потом выяснилось, что подтираться за тебя оберег не будет, и ходишь с горя обосранный.

– Ну это ты загнул.

– Покоя хочу, – сказал Муха, всё так же неизвестно на кого сердясь. – Типа жить и работать, в киношку ходить по субботам.

– Тебе-то кто не даёт?

– Атмосфера плохая. – Он ладонью разогнал атмосферу перед носом. – Не дышится. Хоть бы выборы, что ли, провели.

– Муха, ну какие сейчас выборы?

– Обыкновенные. Надо же и для народа что-нибудь сделать, а то одни побои. – Он опять утёр соплю. – И ладно бы такие, что лично тебя бьют, хотя бы персоной себя ощущаешь. Нет, колотят как всё равно кого, просто потому, что под руку попался. Даже паспорт не спросят.

– Тебя кто-то обидел?

– Я Богом обиженный.

Гротескное отчаяние Мухи меня и напугало, и позабавило. На всякий случай сдерживая улыбку, я спросил, за кого он намерен голосовать.

– Они же одинаковые, – не понял Муха. – Смысл не в том, за кого, а в том, что ты вообще голосуешь.

– И что это за смысл?

Муха подумал и выдал:

– Народу обидно, когда его вовсе не спрашивают. Хотя он понимает, что власть, такие вещи – не его ума дело. Ну, значит, спросили – выказали народу уважение. А делать, конечно, будут по-своему, как положено. Народ не против.

– Туповатый у тебя народ получается.

– Почему у меня? Ты сам-то кто?