Читать книгу - "Нешкольный дневник - Антон Французов"

— Так…

— Да ты не бурли, Роман. Все нормально. А ты, если не врешь, счастливый. И в колонии не был, и в интернат не забирали, и не сел. Все как у людей — школа, институт, армия.

— Знал бы ты…

— Я-то знаю. И все мы — знаем. Иначе тут бы, на этой занюханной съемной хате, не очутились бы.

Они в самом деле знали. Эти ребята с ранних лет почувствовали вкус улицы. Для них все было по-другому, не так, как у меня. Но одно у нас всех сходилось — все мы с детства барахтались в том, что моя добродетельная соседка тетя Кира именовала «прости господи». Правда, у всех было по-разному: одному повезло, как мне — повезло!! — это Юлий. Второму не повезло особенно, это Алексей. Виталик, самый агрессивный, оказывается, уже имел две судимости, в том Числе по такой неприятной статье, как изнасилование. Правда, по его словам, он ничего не помнит, потому что был пьян до невменяемости. Да даже если бы пьян не был, то у него и в трезвом виде не встало бы на такую кошмарную толстую корову, как та, что он увидел только на суде в ранге потерпевшей. Вот за нее-то ему и дали шесть лет, дали по-божески, хотя могли бы впаять и десятку. Правда, через четыре года на Виталика просыпалась манна небесная в виде УДО, то бишь условно-досрочного освобождения, что по таким тяжелым статьям, как изнасилование, обычно не дают. Из тюрьмы Виталик вынес туберкулез, злобу и татуировку в самом низу спины и на заднице — в виде голой бабы, обвитой змеей, и короны с красными карточными мастями. Что обозначало знак принадлежности к «петухам». Еще бы, пойти по 117-й старого кодекса и не стать при этом «опущенным» — это мало кому удается.

Кроме того, Виталик приобрел в тюрьме два свойства, редких в наше время: он не переносил крика и не переносил насилия. Проще говоря, он не мог кричать и не мог слышать, как кричат на него. И не мог ударить человека. Не мог, и все. Самое большее, на что его хватало, было то, что он проделал в клубе со мной: дерганье за рукав и угрожающее, но безобидное бормотание. То есть я зря опасался, что он может на меня наехать поконкретнее.

Юлик из Караганды был вообще из профессорской семьи. Благополучный. Он ненавидел город, в котором его угораздило родиться, и это несмотря на то что семья была состоятельной. Его с ранних лет потянуло на уголовную романтику, «на экстрим», как он сам трогательно выражался. Тяга оказалась непреодолимой, но Юлик счастливым образом не сел в тюрьму и не погиб в беспределе первых лет девяностых. А был он сутенером. Некоторое время работал в Самаре, потом в Твери. Сам себе хозяин, сам себе охранник, сам себе судья. Никакой «крыши», никакого хозяйского сходняка, как сейчас. Вольная птица, одним словом. Вот только попался он на торговле наркотиками, все то, что скопил, отдал в одночасье, получил взамен рекомендацию свалить из города (тогда он в Твери работал) в четыре часа. Не в двадцать четыре, заметьте, а в четыре. Попал в армию, служил в элитных, кстати, частях внутренних войск. Отслужил, демобилизовался, опять покатилось по-старому. Снова едва не загремел за решетку, спасло только то, что всплыла его почетная «краповость», а «беретов» менты уважают. Юлика призвали к порядку, рекомендовали окститься, перемениться и остепениться. Нормально. После этого Юлик встретил кого-то там из родных, его пристроили учиться, и не куда-нибудь, а в Петербургскую военно-воздушную академию имени Жуковского.

Только там он дольше двух лет не задержался, к тому же что-то из его прошлого всплыло. Сбежал он. Приехал в Москву и точно так же, как и я, зашел залить тоску в клуб. Тут-то его и встретил некто синьор Пабло, он же Павел Кормильцев. Этот синьор предложил Юлику работу, от которой тот не стал отказываться, тем более что такое чувство, как брезгливость, Юлику совершенно незнакомо. К тому же он бисексуален и не усматривает абсолютно никакой разницы между мужчиной и женщиной. В сексе. У него вообще к сексу отношение ровное, такое впечатление, что, переев секса в годы сутенерства, забросил Юлик напрочь кувыркание в постели, если ему, само собой разумеется, за то бабки не отстегивают. А отстегивать стали — сначала бабы, а потом мужики. Первым клиентом-мужчи-ной у Юлика был седоусый грузин, руководитель балетной труппы. Юлик никакого отвращения к сексу с мужчиной не ощутил, ну и пошло-поехало.

Все это для меня тогда дико звучало. Секс с мужиком — даже сама мысль, помню, вызвала тогда отвращение, чему они неподдельно удивились. В армии как-то видел. Майора Каргина сняли с должности не только за расхищение, как говорится, но еще и за развращение солдат. И вот у стены, буковкой «г» загнувшись, стоит молоденький «запах», а майор Каргин его сзади наяривает.

Алексей же, самый, как говорилось, невезучий среди них, рассказал мне такое, что все шалости майора Каргина невинными показались. Алексей был из неблагополучной семьи, бедной, с хлеба на водку перебивавшейся. Мамаша с папашей пили беспробудно. Родительские права у них отобрали и закатали и Алексея, и его братишку в интернат. А в интернате был добрый дядя воспитатель, который не очень любил, когда воспитанники шалят, и применял в качестве наказания педагогический метод, безотказный совершенно: привод™ в душевую и заставлял взять в рот «воспитателеву писю». Говорил, что после этого станешь ты, Алеша, хорошим мальчиком. И братца Алексея тоже пользовал, пока наконец Алексей не увидел, как добрый дядя воспитатель его брата загнул, и не врезал дяде воспитателю по голове тяжелым казенным распылителем душа. После чего попал Алексей в колонию и вышел оттуда с твердым убеждением, что людей нужно убивать. Но одним убеждением не прокормишься, а Алексей, несмотря на скудный интернатско-колонийский паек, вырос видным парнем. За видность эту и загребли его в армию. А стоило выпускнику колонии проявить здесь строптивость, тут же перевели в дисбат, по сравнению с которым интернат раем показался, да и колония — сносным местом жительства. Солдаты умирали здесь оптом и в розницу. Я, прошедший армию, и не знал, что такое возможно, хотя рассказы об ужасах отдельных дисбатов передавались, долетали. Несколько солдат в дисбате Алексея умерло от банального голода, нескольких замучили, многие подвергались сексуальному насилию, а конвоиры знали в этом толк, потому что половина из них в свое время была на зоне. Кто вертухаем, а кто и зэком. Так что не раз на своем веку Алексею приходилось снимать — с дула ли орудия, с крюка в потолке или со спинки стула — покончивших с собой солдат. Однажды он и сам едва не погиб, когда обезумевший «дух» расстрелял конвой и едва было не порешил нескольких своих же товарищей. Алексею руку прострелило. Комиссовали его через три месяца после содержания в дисциплинарке — полуинвалидом, с отбитыми почками, перитонитом, гастритом и еще целым букетом заболеваний, с которыми Алексей мало какую работу мог выполнять. К тому же у него было что-то такое с легкими — не переносил физических нагрузок, задыхался.

Когда он мне все это рассказал, я не поверил. Что-то не напоминал мне этот цветущий парень полуинвалида, не переносящего физических нагрузок. Потом все это оказалось правдой.

Узнав все это о людях, судьбы которых в принципе были на мою похожи, я подумал, что, верно, все-таки родился в рубашке. Потому что, несмотря на практически отсутствие семьи, я не попал в интернат и позднее в колонию, как Алексей, не сел в тюрьму, как Виталик, хотя имел все шансы, особенно когда гонял в одной кодле с братками покойного Боряна — Вырви Гла-заа. И как же так вышло? Я перебираю в голове прошлое как четки. Наверно, было что-то, что заменило мне семью. Что позволило мне не зарабатывать себе на хлеб с маслом деяниями, предусмотренными в УК И это что-то, как ни странно это звучит, эскорт-бизнес. Люди, торгующие собой, заменили мне семью. Правда, и моей матери они заменили семью, так что я никуда из этой семьи и не уходил. Геныч, Олеся, Катя, даже Ильнара Максимовна со своими похотливыми, перезрелыми клиентками типа Анны Борисовны — вот они все и не дали мне соскользнуть так, как это произошло вот с этими парнями. А со мной этого не произошло. Ни сумы, ни тюрьмы, хотя от этого не зарекаются.