Читать книгу - "Смерть в Византии - Юлия Кристева"

Исчезновение Фа, а затем ее насильственная смерть ввели Сяо Чана в состояние непрекращающегося возбуждения, ни на минуту не отпускающего его мозг. Снимая наушники Валькмана, предохранявшие его от контакта с внешним миром, он бывал выброшен в мир надчеловеческий, сочетавшийся разве что с музыкой.

— Есть только музыка. Язык ненависти, посылающий род человеческий куда подальше. — Г-жа Лебон даже не поняла, о чем рассуждает посетитель с азиатским лицом, которого она, как всех, пригласила на субботний концерт. На сей раз она не на шутку запаниковала.

Обострившиеся черты, рюкзак за спиной — вроде все как у остальных паломников, вот только наушники не снял… странный тип.

— Вы имели в виду язык утешения? (Считала ли она, что недослышала, или не оставляла надежды вразумить его?)

— Вздор! Монтеверди по плечу убедить умирающих, что они и впрямь скоро умрут. Гармония сфер мстит за себя вашему человеческому мясу, почтенная! Словно пуля, вонзается в ваше сердце его Месса си-минор, вы никогда этого не ощущали? Меня это не удивляет, она сводит ваше внутреннее пространство к небытию, не говоря уж о пространстве, занимаемом бренной оболочкой, от которой и так мало что осталось. Ничто не способно уцелеть, когда звучит музыка, только экстаз. Но нет, это не экстаз, а божественное содрогание, овладевающее миром или избавляющееся от него. Бах — чистильщик, а посему асоциален. — Отныне Сяо не был больше ни китайцем, ни санта-барбарцем. Со смерти своей сестры-близняшки он открепился от мира и подсел на Абсолют, не поддающийся выражению человеческим языком, разве что с помощью математики. Пифагорейская веселость человеческих автоматов!

Он побывал в квартирке Фа, без труда справившись с замками, вставленными полицией. («Полиция не торопится, ясное дело, кто будет шевелиться ради какой-то там китаянки») Отношения с сестрой давно прервались («Ты слишком сложный для меня, мой милый Сяо, какой-то очень китайский, не поймешь, то ли наивен без меры, то ли что-то другое, только я тебя боюсь»). Не забыла она и мучения, которым он подвергал ее, когда они были маленькими. Это Сяо мог понять, хотя та война, что он затеял, не имела отношения к их детству — бедному, пропащему. Ну не читать же ей лекцию о «Новом Пантеоне» и той битве, которую он вел! Понимаешь друг друга и без слов. Если бы только она отвечала ему взаимностью… Любить свою сестру — что может быть более обычного и в то же время недопустимого в глазах общества? Внешне — она другой человек, да еще и сестра, которую запрещено любить как женщину, которая к тому же не испытывает тех же чувств. Вот вам и повод для трагедии — греческой или какой другой! Есть места на планете, где такая любовь разрешена, взять хотя бы Египет. Здесь же это зовется инцестом, и на эту тему, как блины, пекутся тома. А на самом-то деле в образе своего женского двойника любишь себя, таким, каким был еще до того, как сформировался твой пол, в утробе матери, когда ты состоял только из женских хромосом, шума крови и делящихся клеток. Те, что вернулись вспять и дошли до этой стадии, не принадлежат никому: ни пола, ни национальности, ни религии, ни партии, ничего. Видовой океан, потемки жизни. Биологическое одиночество приговаривает их к ярости, изначальная исключительность освобождает от всяких угрызений совести. Месть в чистом виде, простор для любых преступлений! Они clean,[106]и Сяо знал, что он clean.

Он перерыл всю квартиру — у полицейских до этого еще не дошли руки — и забрал с собой лишь ноутбук сестры. Фа больше нет — это столь же немыслимо, как подавить свое глубинное желание к ней, испытываемое им со времен материнского чрева, до тошноты заглушаемое в себе, удушаемое. Она была Джульеттой, которую он, Ромео, носил в себе. Никто не ведал об этой его смертной любви. Чета любовь-ненависть — это о них, вернее, о нем. О нем одном. Когда тошнота подступала к горлу, он ногами бил Фа, царапал ее лицо — и вовсе не ради смеха, как она сначала думала, а взаправду. Когда это случилось в первый раз, Фа была поражена, а затем ожесточилась и смирилась, и ни она, ни окружающие не могли понять, что происходит. Психически неуравновешенный, с трудным характером, неадаптирующийся к окружающей среде, он рано вышел из детского возраста и стал блестящим молодым человеком, но, увы, выходцем из семьи иммигрантов. Психиатры не нашли ничего лучшего, как разлучить его еще и с семьей, поместив в заведение для трудных подростков, где его лечили нейролептическими средствами, гася минуты подлинного озарения и просветления.

— «Не в нашей власти любить иль ненавидеть. Ибо наша воля управляется роком». Вы согласны, сударыня?

Уже по-настоящему объятая ужасом Сесилия Лебон не знала, как отделаться от этого «Человека, который смеется», и прислушивалась, не идет ли ризничий.

Шекспира и еще много чего — математику, музыку, философию — открыл для Сяо один преподаватель, педофил, под чье влияние тем не менее он не подпал, даром что вундеркинд. Преподавателю-соблазнителю в конце концов хватило завороженного внимания ученика. А тот, воспользовавшись поддержкой своего нежданного попечителя, привязался к родному языку — все было шито-крыто, никто и не догадался о том в тюрьме, в которую был заточен юный китаец. Бездонный кладезь китайской мысли разверзся перед ним, но глубина его была такова, что мозг исследователя, так легко щелкавший математические задачки, заболел и стал разлагаться.

С тех пор Сяо Чан раздвоился.

С одной стороны — бесконечное одиночество, которое большинство людей воспринимают как пустыню, а для образованного китайца оно превращается в дополнительное поле самостоятельности. «Простор, но не пустыня. Понять, что пустыни нет вовсе, достаточно, чтобы одолеть то, что не дает покоя». Чьи это слова? Лао-цзы, Чжуан-цзы или… Колетт? Обучаешься ведь у мастеров прошлого, которые подражали животным. («Скакать подобно воробьям, похлопывая себя по бокам».) Странно? Пожалуй. Кто-то скажет: да ведь он просто-напросто отвязный сатанист. Коллеги были удивлены, когда вундеркинд отвернулся от задачек и посвятил себя какой-то жалкой орнитологии, не идущей ни в какое сравнение с королевой наук! Могло ли им прийти в голову, что Сяо Чан следует заветам мудрецов-даосов, рекомендовавших уподобляться птицам, распрямляющим свои крылья, или переваливающимся с боку на бок медведям. «Между живыми существами мало разницы, святой вступит в общение с четвероногими, птицами, насекомыми, духами, демонами всех мастей» и подобно тигру ощутит себя в горах и лесах, в центре космического кольца, пустого при всей своей наполненности. Поскольку в Санта-Барбаре не имелось заповедника ни с медведями, ни с духами, ни с демонами, брат Фа довольствовался птицами. Многому ведь можно научиться не только у тигров, но и у сов, ловко вращающих головой, чтобы оглянуться, у обезьян, умеющих висеть на ветке, уцепившись ногами. Первая польза от подобных упражнений — о том не раз было писано древними китайскими учителями, а затем переведено на все языки — появляющаяся легкость, необходимая тому, кто желает заняться экстатической левитацией. Некий Марсель Гране предложил даже способ достижения этого: с целью избежать сильных чувств и головокружений следует обучиться дышать не только легкими, но и всем телом, начиная с пяток, сделаться непроницаемым, непромокаемым, скрючиться на манер зародыша. Магическая грация теленка, только что покинувшего материнское чрево. Теленка либо синицы… Это бесконечное продолжение, слияние с течением жизни — ше-шен, — что означает «питать жизнь», не то же, что «питаться чьей-либо жизнью», внешней по отношению к вам. Питать жизнь, не делая различия где «я», где «ты», где «твое», где «мое», отдавшись на волю вечной изменчивости всего живого, превращающегося одно в другое, пожирающего одно другое, возрождающегося, то есть единого движения по кругу. Древние китайцы именовали этот выход за пределы собственного «Я» долгой жизнью, смертью без гибели — состоянием вне времени и пространства, в котором нет места небытию.