Читать книгу - "Надрез - Марк Раабе"

Берлин, 24 сентября, 00: 58

Габриэль смотрит за решетку, огораживающую двор.

«Прекрати, Люк. Ты только навлечешь на себя проблемы».

«У меня и так проблемы».

«В итоге они опять запихнут тебя в камеру и свяжут ремнями».

Он смотрит в темноту. Уже час ночи, ветер гонит тяжелые тучи по небу. Ну, хотя бы ливень прекратился.

Он знает, что клиника где-то там, за высокими кленами.

Собравшись с духом, Габриэль хватается за прутья решетки. Благодаря патине по ней легко взобраться. Он перелезает через трехметровый забор с загнутыми зубцами и спрыгивает на землю. Почва раскисла от дождя, и ноги Габриэля утопают в вязкой жиже. Правый ремешок рюкзака болезненно впивается в плечо.

На мгновение Габриэль замирает, прислушиваясь, не сработала ли сигнализация. Но вокруг тихо. В клинике не ожидают, что к ним вломятся воры, и стараются предотвратить не так проникновение сюда, как бегство отсюда.

Он осторожно крадется к деревьям. Поросшая травой земля хлюпает под ногами, пахнет прелой листвой и плесенью. В темноте проступает четырехэтажное старое здание Г-образной формы. Психиатрическая клиника «Конрадсхее». Изначально тут было два боковых крыла, но во время Второй мировой войны один корпус клиники разбомбили, и потом его так и не отстроили. В западном крыле, как тогда, так и сейчас, находится администрация клиники.

Три дня назад Габриэль, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце, позвонил сюда и назвался именем пациента, которого смог вспомнить.

– Как вас зовут? – переспросила секретарша.

– Бюглер. Йоганнес Бюглер. Я лечился в «Конрадсхее» с 1984 по 1987 год.

– Хм… Секундочку. Ага, да, вижу вас в базе данных. Только вы тут пробыли до 1988 года, не до 1987.

– Точно. Скажите, у вас еще хранится моя история болезни?

– Вы представляете себе, сколько лет прошло? После выписки пациента клиника обязана хранить всю документацию…

– В течение одиннадцати лет, я знаю. Но, может быть, вы могли бы проверить, нет ли их у вас?

– Ну вы и наглец! И вообще, надо будет выяснить, обязаны ли мы выдавать вам ваши документы.

– Так значит, документы все еще у вас?

– Я этого не говорила, но… даже если они еще у нас, то я точно не имею права их вам выдавать.

– Это, знаете ли, странно. Это все же моя история болезни.

– Уверена, профессор Вагнер с вами не согласится.

Профессор Вагнер… Габриэлю вспомнился низенький лысый мужчина с козлиной бородкой. Тогда Вагнер был учеником доктора Дресслера, и Габриэль видел его всего пару раз.

– А вы не могли бы уточнить это? Ну, для меня?

– Послушайте, мне есть чем заняться. Мне недосуг рыться в подвале, перебирая пыльные коробки поисках каких-то старых бумаг. А потом мне за это еще и от шефа влетит.

– Я мог бы зайти и сам поискать, вы мне только покажите, где они лежат.

– Час от часу не легче! Да уж, доктор Вагнер будет просто в восторге, когда узнает, что я дала бывшему пациенту ключ от старого архива.

– Старого архива? – переспросил Габриэль.

Архив находился в сохранившейся с давних времен части подвала, и вход туда располагался рядом с парковкой грузовиков, доставлявших в клинику еду и лекарства.

В трубке повисла тишина. Секретарша, помолчав, раздраженно вздохнула.

– Послушайте, если вы действительно хотите с собой такое сотворить – в смысле, начать рыться в воспоминаниях об этом ужасном периоде своей жизни, – наймите хорошего адвоката. Если вы хотите получить свои документы, только адвокат может вам помочь, господин… простите, как вас зовут?

Габриэль молча повесил трубку. Он выяснил все, что хотел.

И вдруг откуда-то из центрального корпуса доносится истошный вопль. Габриэль ежится. В одном из окон третьего этажа загорается свет, на фоне светлого прямоугольника темнеют решетки. Слышатся мужские голоса, какой-то грохот – и вопль сменяется громким плачем. Габриэлю хочется сбежать отсюда, но уже через долю секунды он превозмогает страх. Чуть приоткрытое окно с грохотом захлопывается, и плач мгновенно обрывается, будто пациенту кто-то перерезал голосовые связки. Только ветер шуршит листвой кленов, играет в кронах высоких, под тридцать метров, деревьев.

«Ты знаешь, что они с тобой сделают, если поймают тут, Люк?»

«Не знаю и знать не хочу. Оставь меня в покое».

«Ты уже ничего не помнишь, да?»

«Оставь. Меня. В покое».

«День промывки мозгов, Люк. Вспомни дни промывки мозгов».

Светлый прямоугольник гаснет, сливается с темной стеной, будто там и не было никакого окна, не говоря уже о комнате, в которой кто-то живет.

День промывки мозгов… Процедура всегда была одной и той же, ведь доктор Армин Дресслер довел ее до совершенства. Уложить пациента, привязать ремнями, потом наклеить на виски электроды. От удара током Габриэль всегда терял сознание. Обычно день промывки мозгов – в клинике его называли «постирушки» – наступал по пятницам, перед выходными, поскольку на выходные в клинике оставалось мало санитаров и пациентов трудно было контролировать. А после этой процедуры больные шарахались друг от друга, как от свежеокрашенных стен, – и не создавали проблем.

Но бывало, что промывку мозгов устраивали и в индивидуальном порядке – тут такую терапию называли «полоскалкой», в отличие от всеобщих «постирушек». Когда Габриэль только попал в закрытое отделение клиники, стоило ему выйти из себя, начать бредить или просто странно себя вести – его ждала «полоскалка». Потом во время приступов ему просто делали уколы. Похоже, электроды больше не помогали. Или они вообще не помогали. Причину смены терапии он так и не узнал.

Габриэль осматривает здание. В корпусе справа на третьем этаже светятся два окна. Там расположена ординаторская и комната медсестер. Прямо под ними раньше располагались две комнаты для посетителей. В одной из них, крошечной комнатенке с привинченными к полу столами и стульями, когда-то началась его новая жизнь.