Читать книгу - "Московское время - Валерия Вербинина"

– Нина, пятьдесят рублей разницы, откуда взялись? – спросил негромко, пристально глядя на дочь. – Тридцать пять, чтобы заплатить за сумку, мы тебе дали, а остальное откуда?

– Заняла, – ответила дочь, порозовев и зачем-то поправляя прическу, хотя рядом даже не было зеркала.

– У кого?

– У Ирины Сергеевны.

Ириной Сергеевной звалась их соседка по коммуналке, вторая жена парикмахера Пряничникова. Злые языки утверждали, будто парикмахер был женат не два раза, а гораздо больше, причем каждая следующая жена была красивее предыдущей, даром что сам он никакими особыми данными не обладал и даже несколько смахивал на сушеную воблу с усами. Нынешняя супруга Пряничникова наполняла сердца соседей завистью не только потому, что была чертовски хороша собой, но и из-за новых причесок, чуть ли не каждый день возводимых заботливым мужем на ее прехорошенькой головке.

– Постой-ка тут, – велел дочери Василий Иванович, стрельнул глазами вправо-влево, словно опасался явления из ниоткуда опасных диверсантов, и исчез за шкафами. Через минуту он вернулся, держа в руке пятьдесят рублей купюрами разного достоинства – и, судя по тому, как дензнаки были скомканы, это была заначка, бережно и любовно хранимая.

– Папа! – пролепетала Нина, теряясь.

– Возьми, отдашь Ирине Сергеевне, – шепотом ответил отец, пихая бумажки ей в карман. – И запомни: у чужих никогда ничего не бери. Никогда и ничего, особенно деньги! Поняла?

Нина так растерялась, что забыла возразить, мол, для нее многолетние соседи Пряничниковы не чужие, а очень даже свои люди. Но Василий Иванович, судя по всему, смотрел на вещи совершенно иначе. В дверь тем временем кто-то тихонько поскребся.

– Да-да, Сергей Федотыч! – крикнул Василий Иванович, безошибочно определив личность гостя по манере оповещать о своем приходе. – Входите!

Скрипнули петли, и на пороге возникла высокая сутулая фигура Сергея Федотыча Родионова. Сергей Федотыч появился в коммуналке после того, как предыдущий обитатель одной из комнат, водопроводчик Патрикеев, все-таки допился до белой горячки и умер. Поэтому, когда комнату водопроводчика занял электрик Родионов, соседи немного напряглись – но их опасения оказались напрасными. Электрик оказался нелюдимым, мрачного вида холостяком лет сорока пяти, спиртного не употреблявшим вовсе. Как он однажды угрюмо объяснил: с электричеством не шутят, и то, что сойдет с рук водопроводчику, электрику может стоить жизни. По некоторым скупым намекам соседи догадывались, что когда-то Сергей Федотыч был не чужд бутылке, но когда однажды на его глазах убило током нетрезвого коллегу, Родионов зарекся пить что-либо крепче чая. Бабка Акулина уверяла, что именно по причине воздержания от спиртного электрик всегда такой мрачный, а так как бабка уже много раз оказывалась права, никто и не думал с ней спорить.

Войдя, Сергей Федотыч окинул комнату быстрым взглядом и, обращаясь преимущественно к Василию Ивановичу, поинтересовался причинами вечернего переполоха.

– Моя дочь стала свидетелем задержания опасной банды, – со значением ответил Василий Иванович и приосанился. Произнесенная фраза понравилась ему самому: в ней было что-то театральное, а он как-никак был человек, театру не чуждый, хоть и играл в малозначительном оркестре на тубе.

– А я думал – уж не ночные ли какие визитеры, – буркнул Родионов, пряча руки в карманы старенькой домашней куртки. Пояснять он не стал, но все присутствующие и так поняли, какие именно визитеры имелись в виду.

– Нина, расскажи Сергею Федотычу, что там было, – попросил Василий Иванович. Но прежде чем Нина успела открыть рот, на пороге возникли новые лица. Пришла жена парикмахера Пряничникова, двадцатидвухлетняя красавица Ирина Сергеевна, выглядевшая лучше любой кинозвезды (включая и голливудских). Почти в полном составе явилось семейство Ломакиных, занимавшее две лучшие комнаты: папенька, после победы большевиков первым делом вступивший в партию, в расцвет НЭПа открывший свое дело, а после свертывания НЭПа превратившийся в образцового советского служащего; его дородная зобастая супруга, изнывающая от любопытства, и младший сын Евгений, вихрастый подросток с тонкой шеей. Пришла, на ходу поправляя папильотки, Таня Киселева. Работала Таня, можно сказать, в раю – продавала мороженое, но, как водится на этом свете, мечтала вырваться из рая ради получения места в ликеро-водочном магазине. Наконец, явился шестидесятилетний Аполлон Семиустов, который, знакомясь с новыми людьми, неизменно аттестовал себя: «писатель». Если вы думаете, что «Аполлон Семиустов» – псевдоним, то жестоко заблуждаетесь. В сущности, имя было единственным, что вызывало хоть какой-то интерес в этом немолодом, желчном, словоохотливом гражданине. Семиустов принадлежал к тем многочисленным людям, которые зачем-то пристают к литературе и первую половину жизни грозятся написать такой шедевр, что небесам станет жарко, а вторую половину жалуются на всевозможные обстоятельства, помешавшие появлению шедевра. Однако кое-чем Семиустов все-таки был знаменит. Однажды он оказался за одним столом с Чеховым, а в другой раз видел вблизи Льва Толстого. Человек, не посвященный в тонкости литературного мира, будет думать, что из таких любопытных, но не имеющих никакого значения пересечений судеб невозможно выжать ничего интересного – и ошибется. Семиустов построил всю свою жизнь, все свое благополучие на этих двух встречах. Он лез в ораторы везде, где говорили о Чехове и Толстом, он записывался во всевозможные комиссии, имеющие отношение к этим двум классикам, и всеми правдами и неправдами примазывался к юбилейным сборникам. Он писал статьи – множество статей об Антоне Павловиче, о Льве Николаевиче и себе, любимом. Он был склочен, самолюбив и смотрел на всех сверху вниз – точнее, почти на всех, потому что его добродушная, но крепко стоящая на земле супруга не давала ему слишком уж забываться. Узнав, что Нина почему-то вернулась домой гораздо позже обычного и в сопровождении агента из угрозыска, Семиустов возжаждал драмы – и теперь, насупившись, слушал Нинин рассказ о том, как прямо на ее глазах была задержана целая банда.

– Я слышал, большинство этих муровцев сами бывшие бандиты, – объявил писатель, как всегда громко и безапелляционно. Нина взглянула на него с недоумением.

– Конечно, – поддакнул Родионов, и в глазах его блеснули колючие огоньки. – Поэтому, если у вас что случится, не вздумайте к ним обращаться. Только хуже будет…

– Ах, я представляю, какого ужаса вы натерпелись, – с сочувствием сказала Нине мадам Ломакина. – Стрельба средь бела дня…

– Была ночь, – вернула ее на землю Таня.

– Это неважно, – тотчас парировала Ирина Сергеевна. Она почему-то недолюбливала пухлую брюнетку Таню, хотя та никоим образом не могла составить ей конкуренцию (и даже не пыталась).

– А в каком, значит, доме жили эти бандиты? – спросил Ломакин у Нины. Получив ответ, он долго качал головой с сокрушенным видом, словно не мог поверить услышанному – в соседнем дворе, да и бандиты! – после чего пару раз украдкой зевнул.

Нина немного растерялась. Она еще хорошенько не понимала, в чем дело, но ее не покидало ощущение, что рассказ ее что-то утратил, что, может быть, она не могла выразить главного – или чего-то очень важного. Там, в реальности двора, освещенного одним фонарем, произошло нечто такое, что не вмещалось в слова или вмещалось с трудом и нехотя. Все дело было в Опалине: он был храбрый и находчивый и настоящий лидер, и даже когда кричал ей: «Ложись, дура!» – это почему-то не звучало у него грубо. Но сейчас Нина смотрела на лица обступивших ее соседей, и у нее пропало всякое желание объяснять им что-то про Опалина и его храбрость. Она и не могла передать, что она тогда чувствовала, и не хотела: это было нечто слишком личное, а Нина только что с изумлением поняла, что ей вообще не хочется обсуждать что бы то ни было, что имеет отношение к ее новому знакомому.