Читать книгу - "Дело о лысой гимнастке - Валерия Леман"

— Аленчик ты мой, гляжу на тебя и не нарадуюсь: и ладный ты у меня, и складный, — напевно говорила баба Варя. — Всем удался: и умом, и статью. Только вот с ушками проблема.

Это неожиданное замечание про мои до сих пор вполне благополучные уши меня удивило. Остановившись на месте, я требовательно дернул бабушку за ее длинную юбку.

— Бабуля, что ты такое говоришь? Какая такая у меня проблема с ушами? — Я даже на всякий пожарный осторожно ощупал оба свои уха. — Они у меня совершенно не болят, и слышу я хорошо.

Бабуля взглянула на меня, весело подбоченясь.

— Тебе только так кажется, дорогой ты мой внучок. Слушаешь ты, может, и хорошо, а вот слышать — тут у тебя проблемы.

В следующий момент она уже сидела передо мной на пеньке и улыбалась, чуть прикрыв глаза.

— Птицы поют — услышь!

Птицы действительно пели — невероятно громко, чудесно, своим пением сплетая прекрасный рисунок мелодии.

— Я слушаю.

— А что слышишь?

На всякий случай я прислушался чуть внимательнее.

— Ну… Они поют. Щебечут… А вот сейчас дятел стучит… А вот птичка просто заливается…

Бабуля усмехнулась, покачав головой:

— Заливается щегол — он поет о своей любви, он счастлив и упоен и не слышит никого, кроме себя самого; как и все мы, пока молоды, прекрасны, беззаботны и уверены, что весь мир принадлежит нам.

Легкий жест бабули, запрещающий мне говорить, и я вынужден слушать ее без собственных комментариев. Или слышать?..

— А вот это чириканье — это голос заботы: птички желают отобедать и ищут, чем бы перекусить да птенцов своих накормить…

Несколько мгновений бабуля прислушивалась, мягкой улыбкой отмечая очередную птичью трель.

— А вот это голубиное гуканье — точно как я тебя сейчас, мать учит деток слышать ее!

Бабулины мудрые глаза — серые, почти прозрачные, в которых, кажется, сконцентрированы все улыбки мира. Она многозначительно поднимает палец, призывая меня слушать и слышать: отчетливо, словно бравый барабанщик на марше, застучал дятел, вслед ему таинственно заухал невидимый филин, надежно скрытый зеленью крон деревьев.

— Слышишь? — Бабуля приложила палец к губам. — Слышишь, о чем предупреждает дятел? Открой душу, услышь! Ну, что слышишь?..

Какое-то время я что есть сил тер свои несчастные уши — мне казалось, стоит потереть их как следует, и я услышу то, что слышит моя бабушка. Но она строго ухватила меня за руки, с силой отвела их в стороны. Ее чуть сузившиеся глаза смотрели на меня с мягким укором.

— Не три свои уши, дурачок! Слышать нужно сердцем. А где находится твое мудрое сердце?

Я опустил голову, взглянув на собственную грудь, и в то же мгновение передо мной вдруг появилось сердце — то, что царило на одном из полотен Сониной выставки — «без прикрас». Кроваво‑красное, склизкое, окутанное сетью многочисленных, слегка подергивающихся сосудов, оно дышало и ритмично содрогалось: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

— Ну что, теперь-то ты слышишь, что говорит тебе твое собственное сердце? Ты слышишь?

Это был уже голос не бабы Вари, а самой лучшей девушки на свете — моей дорогой и единственной Сони, которая сидела передо мной, скрестив руки на груди, улыбаясь немного таинственно и загадочно.

— Это то, о чем я тебе говорила: сердце без прикрас, настоящее, живое, кровавое. Послушай, о чем расскажет тебе мое…

И она без малейшей паузы, запросто, как помаду из сумки, извлекла из своей груди сердце — точно такое же, как мое, только бьющееся чуть быстрее и взволнованнее, словно торопясь рассказать свою историю.

Мне стало не по себе — слишком много крови, слишком много грубой анатомии без тени романтики. Я отвернулся.

— Знаешь, моя дорогая Соня, я почему-то уверен, что неплохо слышу тебя и без этого куска мяса. Ты — красивая, уверенная в себе, в своей красоте и художественном таланте. Именно поэтому сейчас ты легко отмахиваешься от меня — у тебя ведь много поклонников. Но когда ты чуть-чуть постареешь, когда появятся первые морщинки на лице — вот тогда ты вспомнишь обо мне. Или лучше сказать, что ты УСЛЫШИШЬ меня своим сердцем?..

И я многозначительно посмотрел на нее.

Красавица Соня смотрела на меня, гневно дыша. Она уставилась на меня своими синими глазами, точно хотела пронзить взглядом.

— Посмотрим, кто кого будет слышать, — проговорила она, небрежно отшвырнув свое сердце в сторону, как абсолютно ненужную вещь. — И не вздумай мне звонить, слышишь? Не вздумай!

Быть иль не быть?

Вот в чем вопрос…

Именно в тот момент я вдруг услышал эти классические строчки, произнесенные кем-то чуть в отдалении, тут же припомнив и свою заветную мечту: сыграть роль Гамлета. Минимум декораций и костюмов, игра голосом, интонациями, сдержанными жестами и мимикой.

Да здравствует поспешность!

Как часто нас спасала слепота,

Где дальновидность только подводила!

Есть, стало быть, на свете божество,

Устраивающее наши судьбы

По-своему…[1]

Я с упоением выступал перед пустым зрительным залом. Мне было абсолютно все равно, я не ждал аплодисментов — в тот момент я был принцем датским, несчастным парнем, преданным всем миром, одиноким и непонятым, нелюбимым и ненужным, бесконечно задающим самому себе извечный вопрос «Быть иль не быть?», как будто ответ на него способен придать жизни смысл.

«Соня, неверная, ненадежная, только поприветствовав меня на своей выставке и тут же позабыв, кинувшись к своим бессмысленным приятелям, — тоскует ли она по мне, как я по ней? Слышит ли меня сердцем?..» — мои печальные мысли ложились поверх текста «Гамлета», а я уже шел по бесконечному перрону невесть какого вокзала мира.

Почти тут же мои печальные размышления прервал звук пролетавшего мимо поезда, и в тот же миг я с криком «Да здравствует поспешность!» бросился вперед, успев запрыгнуть в последний вагон, немедленно шагнув в реальность утра.

Пробуждение было стремительно — растрепанный, с бешено бьющимся сердцем, я лежал в смятой одежде на диване в гостиной, куда доносилось через окно пение птиц. Часы, тикавшие здесь же, на стене прямо напротив меня, показывали шесть часов утра. Начинался новый день.