Читать книгу - "Теория убийства - Эндрю Мэйн"

У него были очки, через которые видят мир меньшинства, очки пещерного человека, жителя бронзового века и многих других. И все они помогали понять, что наша точка зрения на мир обусловлена тем, что мы видим, что знаем и наконец тем, как мы думаем о вещах. Моими любимыми были очки пришельца. Их нужно было надеть, если хочешь представить, как что-либо в нашем мире выглядит для существа, только что прибывшего с другой планеты, где млекопитающие никогда не развились в сложных приматов, не было людей, а вся эволюция пошла совсем по другому пути.

Что подумал бы пришелец, сравнив Ойо с врачами и полицейскими, присутствующими на казни серийного убийцы? А с инквизиторами, пытавшими и сжигавшими еретиков? Сумел бы пришелец найти хоть одно различие между Ойо и врачом, проводящим эвтаназию безнадежного больного, чтобы избавить того от страданий? Эту мысль можно было продолжить вопросом абортов, жестокости к животным, и даже использования антибиотиков, чтобы убить миллионы ни в чем не повинных бактерий.

Я не сторонник идеи, что все морально сравнимые вещи тождественны, это нерационально, но, тем не менее, важно помнить, что на любое явление может быть несколько точек зрения. Первые европейцы, высадившиеся в Южной Америке, были шокированы ритуальными убийствами и человеческими жертвоприношениями ацтеков. При этом их не смущали многочисленные ничуть не менее варварские практики, применявшиеся на родине, – поскольку их традиции и обоснование были знакомы и понятны, они воспринимали их по-другому. Мне приходилось бывать в штабах оперативного управления боевыми действиями, где словосочетания типа «сопутствующие потери среди мирного населения» использовались легко и непринужденно. Примерно так могли рассуждать вожди ацтеков и майя, когда планировали свои Цветочные войны и прикидывали, сколько тысяч подданных погибнут в ритуальной схватке.^[4]

Когда я начинаю высказывать подобные соображения вслух, то обычно получаю ярлык пацифиста и хиппи. Приходится объяснять, что я вовсе не против точечных ударов и принимаю необходимость лишать жизни преступников, просто мне некомфортно от того, как все опускают глаза, стоит им предложить подумать о моральной стороне вопроса.

Я бросаю взгляд на детский лагерь Ойо, а потом снова на его дом. Две совершенно разные жизни, служившие одной цели. Ойо глубоко верил, что его деяния – часть религиозного ритуала. Джо Вик просто хотел убивать. Оба были злодеями, лишавшими других людей жизни, но только у поступков Ойо были своеобразные обоснования. И насколько эти обоснования отличались от тех, что были у моих скандинавских предков, сжигавших на погребальном костре вполне живых жен погибшего вождя? Племена на родине Ойо в Африке могли похвастаться ничуть не меньшим набором жестоких ритуалов и странных суеверий. Когда-то давно и в моем роду мог быть свой Ойо, но ему не нужно было прятаться – он делал то, что было нормально для окружающих.

Именно это меня и пугало. У Джо Вика могли быть генетически обусловленные проблемы с контролем поведения, да и враждебная среда, в которой он вырос, могла сыграть роль. А вот Ойо – хотя и у него в генетическом коде могли иметься отклонения от нормы – всегда придерживался убеждений, что творит угодное высшим силам дело. Джо Вик убивал и закапывал жертвы, как хищник добычу. Ойо религиозно осмысливал каждый этап своей кровавой «карьеры» и при этом убивал десятилетиями, оставаясь непойманным. Ойо был умен и обаятелен. И при этом абсолютно сумасшедшим. Любое из его убеждений, что убийство или поедание жертвы дает магические способности, можно было научно проверить и опровергнуть. Но это ему и в голову не приходило. Такая проверка противоречила бы его религиозным убеждениям.

Джо Вик отдавал себе отчет, что он монстр, и просто прикидывался обычным человеком, насколько мог. Ойо же считал себя абсолютно нормальным, просто другие не понимали и не разделяли его веры. Он не считал себя монстром. Как не считали себя монстрами вожди ацтеков, инквизиторы, врачи Третьего рейха, для которых геноцид стал логичным и приемлемым следствием борьбы с распространением туберкулеза.

Это было страшнее всего – понимать, что рискуешь стать монстром, совершенно не осознавая этого. Как можно, придя в себя посреди лужи крови над телом убитого ребенка со следами собственных зубов и вкусом крови во рту, оглядеться и сказать самому себе: «Да ничего, все в порядке, это нормально»? У Ойо вот получилось. И, возможно, каждый раз, когда я повторяю про себя, что не испытываю никаких угрызений совести после хладнокровного и осознанного убийства Ойо, я становлюсь на шаг ближе к нему.

Я вздрагиваю, осознав, что за мной кто-то наблюдает. Темная фигура приближается к машине и стучит в стекло. Зря я не захватил пистолет. Но потом я узнаю Николсона. Сколько он за мной следит?