Читать книгу - "Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец"

«Мои тебе, Алекса, гратуляции^[255], — улыбнулся я. — Ты мне это говоришь, а у меня затылок онемел. Очень хочется оглядеться вокруг, не мое ли это подобие ожило во времени и говорит чужими устами. Видать, время — та же река, плывущая безвозвратно, но течение ее сложилось из одинаковых капель. И сии капли реки жизни — мы… Где-то полвека назад, на этом же берегу, раненный телом и душой, лежал на еловых носилках один паренек твоих лет; смерть над ним сжалилась, однако подстерегала угроза от людей, чужих на его земле; у него было изуродованное тело, выстуженное изменой — и не одной — сердце и надорванная, опустевшая от мыслей голова; мир ловил его и поймал железными когтями, сокрушил и вышвырнул; и чувствовал он себя даже не червяком, ибо даже ползать не мог, — скорее закоченелой куколкой, имеющей хрупкую оболочку, а дух выветрился; лежал под живой изгородью, ожидая приговора судьбы — или закопают его в яме, чтобы сразу избавиться от хлопот, или пустят по воде, или отвезут в темницу замка: перепуганные люди шепотом совещались: кого позвать — жандарма или монаха, а для него уже ничего в мире не имело значения, не интересовало, ничего не манило — разве что веточка жасмина (апрель был, Мартынов день); только той веточке и было до него дело, раз за разом нежно касалась истощенного лица шелковистым цветком; и ничто в мире до сих пор для него так пронзительно и так призывно не пахло — ни женское тело, ни токайские вина, ни изысканные блюда, ни ценное оружие, ни золотые дукаты; и появился Божий челядин, его давний учитель, склонился над ним и строго спросил: «Ты задумал умереть?» — «Нет, — неожиданно для самого себя ответил тот. — Я задумал родиться». — «Я учил тебя, как спасать людей. Теперь у тебя самый главный examen: спасись сам»; бедняга собрал все силы, чтобы утвердительно качнуть головой, а монах поднял на людей глаза, полные такой силы, такой власти, что они потупили свои, и вмиг нашлись лошадь и фура, и полуживого бедолагу (чай умрет по дороге!) доставили в горы, и медвежью берлогу в овраге расширили под землянку, чтобы в ней раненый зверь переродился в нового человека, чтобы в слепой яме открылся ему мир горний и низинный…»

«Когда на улице жарища и цветы засыхают, пчелы должны собирать медовую росу, клей из листьев, пить сок падалиц груш, яблок, слив и яперок. А из того образуют смолистый и темный, как сажа, мед…» (стр. 237).

«…кого позвать — жандарма или монаха, а для него уже ничего в мире не имело значения, не интересовало, ничего не манило — разве что веточка жасмина…» (стр. 240).

Я замолчал. И Алекса молчал. А через минуту осторожно спросил:

«А кто тот парень?»

«Был такой. Однако я не закончил. Третьего дня проведал его в чаще пещерник: «Ты живой?» — «Я только начал жить, отче». — «Вот и хорошо, но только не отступайся от этого. Заруби себе на носу, парень: ныне начинается первый день остатка твоей жизни. И завтра сиим начинай свой день, и послезавтра, и так каждый день до самой смерти…»

Парень догадался, о ком моя повесть. И, вздохнув, сказал:

«А меня некому было наставлять. Нянь погиб молодым. Очень был уважаемый человек, служил в церкви. Возвращался ночью с псалтырного чтения и поскользнулся на мостике, а внизу отмель, камни… Нас двое осталось на маминых руках. Бедняжка билась, как колода грабовая, чтобы свести концы с концами. Я, малый, назло кладке, что стала причиной смерти няня, слепил из нее бокорик^[256] и на нем собирал древесину, что несла река. Складывал в сажени, а в шабат^[257] разносил жидам, разжигал им шпаргеты. Считается, что дрова, которых не коснулся топор, «чистые». Пусть так, им топливо, а нам какая-то кроха со стола. Так постепенно прикипел к реке, которую до тех пор люто ненавидел — отца же погубила. Рыбу научился узнавать, а она меня. Мошко из «Венезии» дал кредит на лодку, чтобы половина улова была его. Под ним, может быть, все ходят, промышляющие на Латорице. Так и я стал рыбарем… Мамка благословила: «Береги свой хлеб. И не делай того, что не сделал бы твой отец». По тому пути и иду, как по нитке. И раз за разом сомневаюсь: хорошо ли поступаю? Так ли мой батюшка сделал бы? Он был духовный, благородный человек, а я беднота, неграмотный раб. Так и живешь — не трешь, не мнешь…»

«Не горюй, парень. Решение никому легко не дается. Спрашиваешь, как поступать? Делай не благородно, а правильно. Делай так, как надо делать в мире людей, но делай это под Божьим оком. Не делай зла намеренно. А добро… оно может быть и с кулаками, с твердыми кулаками. Жизнь, человече, не делится на духовное и греховное, жизнь неделима. Как и человек, что с двумя ногами и руками, а двумя глазами и ушами, двумя легкими и двумя половинами сердца… И не терзайся, ибо нет такого греха, который победил бы милость Божью. Хотя что тебе сим мучиться. Пусть горюют те, которые тебя отправили в острог. Хоть знаешь, за что?»

«Знаю. За то, что мог кое-кого вывести на чистую воду. А он сухим вышел. Зато Эмешка пропала, и я чуть не поплатился душой…»

«О Тончи речь?»

«О нем. Я считал его цимбором, знатным рыбарем, благодарно перенимал ремесло, с радостью помогал ему. А он, темная душа, такого наплел. Не иначе, как затянулся в какую-то ворожбу».

«В ворожбу?»

«Иначе я не могу объяснить то приключение… Началось с того, что заболела пани бурмистрова. Люди всякое болтали: будто тот нашел себе любаску^[258] в Среднем, каждый второй день туда ездит. Пани затаила в себе обиду, даже язык ей отняло. Эмешка между матерью и отцом, как в силках бьется, не знает, чем помочь. В доме будто все вымерло, слуги по углам шепчутся, скорбь такая, что хоть зеркало занавешивай. А тут еще история с теми лебедями. Поговаривают, что когда бурмистр приступил в Мукачеве на службу, присмотрел себе на речном рукаве место и поставил каменный дом. Тогда привел молоденькую жену из Верховины. А как с ней познакомился: ехал на бричке на горячие источники, а девка у реки гусей пасла. Влюбился с первого взгляда. Привел ее в городскую хоромину и говорит: есть здесь гора и река, как дома, а гуси скоро прилетят. Смеялась. Когда глядь: однажды утром действительно сидит в затоне пара длинношеих белоснежных гусей. Привезены из самого Балатона — лебеди! Княжеская птица, можно сказать, святая. Лучшего подарка для молодой жены невозможно найти. Пан лесничий объяснил, что те птицы из породы кликунов — любовь зазывают. Ибо и сами удивительно верны друг дружке. «Живите и вы, молодые, в гнездышке своем, как лебедь с лебедкой…» Так и жили. А птичья стая множилась. До того злополучного дня, когда упал на плес черный лебедище… Баба Михальда, шептуха из Кучавы, пригорюнилась: «Знамение — хуже не бывает». Так как гуси-кликуны не токмо благо, но и беду способны навлечь. Варуйтесь^[259], крещеные! А что вароваться, от кого? Пану дома об этом ни слова, а сами, как под мокрым рядном, ходят. Я на двор допускался — рыбу носил. Не так нуждался в том крейцере, как в Эмешке. Мать ее Мушкою звала. Не скажу, что мы с ней миловались, но приязнь между нами зародилась. Да речь не об этом… Посчитал я птицу в барском водохранилище — все на месте. Вместе с той черной. Получается, что это никакая не приблуда. Лебедь чинно плавает себе, чувствует себя, как дома. Только почернел. Что за напасть?! Подгреб я ближе, присмотрелся — а брюхо у черныша белое. Я брызнул на него водой, но в тот момент окликнул меня сторож. Должен был забрать пустое лукошко и отплыть. На реке, напротив Симковой Пазухи, наши с Тончи дубаки поравнялись. Стали, как водится, рядышком, чтобы перемолвиться словом-другим. Тончи похвастался, каких головатиц наловил, а я впился взглядом в донышко его лодки. Там полно налипло белых перьев, а из щели торчало черное от жирной сажи тряпье. «Э, да тебя уже рыбой не удивишь», — отвлекал он мое внимание. «Да и ты, вижу, птицей больше лакомишься», — уколол я. Тончи обжег меня взглядом и буркнул себе под нос: «На всякий роток свой окунек…» И направил лодию в низовье… А через несколько дней я рыбачил на Форноше и там услышал, что в бурмистровом затоне на голове каждой птицы черная метка появилась. А одна лебедка неживая. Эмешка ходит, как одуревшая, куда-то подалась и не возвращается домой. Я ноги в руки и в Мукачево, а там уже копают шандари^[260]. Потащили меня в Паланок и сразу в оборот: зачем девицу с толку сбил?! То бишь Эмешку… То бишь я…» — бескровные губы его затряслись, а глаза сухо блестели.