Читать книгу - "Древняя книга Агриппы - Михаил Палев"

– Катя, я больше не появлюсь. Звони мне вечером домой, если что срочное.

– Валерий Иванович, да вот же я вам мобильник купила! – воскликнула Катя, протягивая Таврову миниатюрный «Сименс». – Давайте я вам покажу, как пользоваться.

– Нет, мне сейчас некогда, – отказался Тавров, – ты мне только номер напиши, чтобы я людям мог его давать. А как самому звонить, это уж потом.

Катя написала на бумажке номер и сказала, протягивая его Таврову:

– Номер федеральный, через восьмерку, – так дешевле получилось. Но если надо, можно и городской сделать. Вы бумажку в футлярчик положите, а то потеряете.

– И то верно, – улыбнулся Тавров, опуская мобильник в карман куртки, – ну что же, звони мне на мобильник, если что.

Тавров спешил к Павлову и через час уже сидел в его кабинете. Павлов выслушал Таврова, вызвал молодого оперативника и приказал:

– Давай к Сидоренко пулей, пусть сравнит этот окурок с тем, что мы нашли в квартире на Сретенке. Пусть все бросит и делает срочно, – скажешь, что для меня. Понял? Тогда в темпе.

Когда оперативник исчез за дверью, Павлов откинулся на спинку кресла и спросил:

– Вы уверены, что это Гольдштейн оставил окурок на кухне в квартире Пустовойтовой?

– Ставлю весь свой сыскной опыт против дохлой мухи, – уверенно заявил Тавров. – Думаю, что, если тряхнуть его «горилл», у кого-нибудь из них найдем и тот самый пистолет. Только профессиональные киллеры выбрасывают хорошее исправное оружие. А Гольдштейн приходил туда наверняка со своей охраной. Именно они и увезли то, что искал Гольдштейн у Евфросиньи Матвеевны.

– А что же он там искал? Что он все-таки увез оттуда? – спросил Павлов.

– Это точно знает только сама гадалка, – вздохнул Тавров. – Ну ничего! Раскрутишь Гольдштейна с окурка, поработаешь с его охраной. Ниточки есть, главное – не оборвать!

– Да о чем вы говорите, Валерий Иванович! – с досадой воскликнул Павлов. – Ну установит эксперт, что окурок сигары на кухне оставил Гольдштейн. Ну и что? Да окурок попросту могли подбросить! Нет, с такой уликой к прокурору не пойдешь. Важнейшая улика – конечно, пистолет. Но я сомневаюсь, что мы его когда-либо найдем. Гольдштейн слишком серьезный человек, чтобы забыть о пистолете. А охранники будут молчать. Разумеется, если бы прокуратура дала бы указание раскрутить дело на Гольдштейна, то… Но слишком уж он крупная фигура!

Павлов помолчал, крутя в руках сигаретную пачку, затем вдруг спросил:

– А кто, по-вашему, сделал надпись на зеркале? Помните, в палате Пустовойтовой?

Тавров пожал плечами.

– Кто же знает? Я полагаю, что сама Евфросинья Матвеевна.

– В коматозном состоянии? – саркастически улыбнулся Павлов и раздраженно бросил пачку на стол. – Что-то здесь не так! А вы от меня ничего не скрываете, Валерий Иванович?

– Да что мне скрывать? – отмахнулся Тавров. – Просто есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам…

– Ладно, Валерий Иванович, – вздохнул Павлов, – за окурок, конечно, спасибо. Как только эксперты определятся, я вам позвоню.

Спускаясь по лестнице, Тавров вдруг обратил внимание на фотографию в черной траурной рамке, висевшую на стене в фойе. Подойдя поближе, он разглядел человека, изображенного на фотографии, и прислонился к стене, чтобы не упасть. Это был Рагозин.

Тавров вчитался в скупые строчки под фотографией. «Скоропостижно скончался». Три дня назад.

Тавров повернулся и бегом побежал обратно. Открыл дверь кабинета Павлова. Тот недоуменно поднял на Таврова глаза.

– Вадик… Я внизу прочитал… про Рагозина, – тяжело дыша, проговорил Тавров. – Что с ним случилось?

– Острая сердечная недостаточность, – ответил Павлов. – Умер на вокзале: только вернулся из Воткинска. Жене сказал, что в командировке, а ведь сам в это время был в отпуске. Зачем его понесло в Воткинск?!

– Это точно, что… сердечная недостаточность? – спросил Тавров.

– Ну разумеется! – заверил Павлов. – Завтра будем хоронить. Вот такие дела, Валерий Иванович! Всего двадцать восемь парню было.

– А зачем он ездил в Воткинск, находясь в отпуске? – осторожно спросил Тавров. – Может, расследовал какое-нибудь дело в инициативном порядке?

– Да нет, – пожал плечами Павлов. – Вроде ничего такого. Да и бумаг никаких при нем не обнаружили. Только документы и деньги. Ничего такого, чтобы ехать в Воткинск, да еще в свой законный отпуск. И потом, – у врачей никаких сомнений в отношении причины смерти. Никаких следов насилия и борьбы не обнаружено. Так что причин для расследования нет.

– Да… такой молодой, такой молодой, – пробормотал Тавров и вышел из кабинета. Павлов внимательно посмотрел ему вслед. Но ничего не сказал.

* * *

От Павлова Тавров направился к знакомому журналисту, специализирующемуся на олигархах, и целый час беседовал с ним о Гольдштейне. Узнал кучу пикантных подробностей из личной жизни Вадима Марковича. Но главное осталось за бортом: журналист даже не знал, что Гольдштейн недавно занял место в иерархии «Опус Деи», а сведения о крещении олигарха в римско-католическую веру считал вздорными слухами.

Разочарованный Тавров выпил пива в редакционном буфете и позвонил Леноре Павловне. Та не была в курсе недавнего ночного происшествия, и Тавров не стал развеивать ее счастливое неведение. Поговорили о состоянии Евфросиньи Матвеевны, а в конце разговора Тавров получил приглашение на обед, которым не преминул воспользоваться.

В мрачном расположении духа Тавров приехал домой. Да, жаль Рагозина. Но вряд ли его смерть связана с поездкой. И, скорее всего, ему ничего не удалось обнаружить. Иначе бы он непременно связался бы с Тавровым по телефону. Да, типичная внезапная смерть от сердечной недостаточности. Ладно, пока надо отработать Гольдштейна. А потом можно будет и самому съездить в Воткинск.

Было уже около девяти вечера. Тавров сварил себе кофе и уютно расположился с томом Корнелия Тацита в кресле под торшером. Детектив любил почитать на досуге мемуары: констатируя, что обычаи и нравы не изменились с древних времен, он испытывал мрачное удовлетворение старого консерватора.

История – зеркало современности. Вот и сейчас, перечитывая «Анналы», Тавров вспоминал вереницу преступников, с которыми ему пришлось столкнуться за время своей многолетней работы в милиции. И многие из них подпадали под характеристику, данную Тацитом некоему Азинию Марцеллу, жившему во времена императора Нерона: «…мог бы считаться неплохим человеком, если бы не находил бедность худшим из зол». И преступление, совершенное Марцеллом и его сообщниками, весьма популярно в наши дни, хотя Уголовный кодекс предусматривает за него весьма мягкое наказание по сравнению с Корнелиевым законом.

Тавров дошел до описания трагической смерти несчастной Октавии, когда зазвонил телефон. Тавров снял трубку. Это был Павлов.