Читать книгу - "Гладиатор умирает только один раз - Стивен Сейлор"

это должен быть младший брат Лукулла, Марк Лициний. Говорили, что они были очень близки; действительно, Лукулл воздерживался баллотироваться на свой первый пост до тех пор, пока его брат Марк не стал достаточно взрослым, чтобы баллотироваться вместе с ним, так что они оба могли быть избраны курульными эдилами, в качестве партнеров. Игры, устроенные ими для населения в том году, на которых впервые в истории слоны сражались с медведями, стали легендарными. Судя по его комментарию и по одежде – греческому хитону с элегантно вышитой золотой нитью каймой – Марк был таким же эпикурейцем, как и его старший брат.

– Хочешь умереть после того, как съел кефаль! Слышали ли вы когда-нибудь что-нибудь настолько абсурдное? – это замечание, за которым последовал смех, чтобы смягчить его резкость, исходило от гостя, сидящего напротив Марка, которого я сразу узнал: Катона, одного из самых влиятельных сенаторов в Риме. Катон был кем угодно, только не эпикурейцем; он был стоиком, известным своим старомодным изложением добродетелей бережливости, сдержанности и служения государству. Его волосы были коротко острижены, и он был одет в простую белую тунику. Несмотря на их философские разногласия, они с Лукуллом стали верными политическими союзниками, верными друзьями, а после женитьбы Лукулла в прошлом году на сводной сестре Катона, Сервилии – родственниками.

Рядом с Катоном лежала сама Сервилия. Если судить по красному платью, серебряным украшениям и искусно уложенным волосам, она разделяла скорее эпикурейские вкусы своего мужа, чем стоические ценности брата. Ее нарумяненные щеки и накрашенные губы были не в моем вкусе, но она излучала некую зрелую чувственность, которую многие мужчины сочли бы привлекательной. Благодаря ее обильной фигуре трудно было быть уверенным, но мне показалось, что она только начала подавать признаки вынашивания ребенка. Сервилия была второй женой Лукулла; он развелся с первой, одной из сестер Клодии, за вопиющую неверность.

Трое других гостей были греческими товарищами Лукулла, о которых Цицерон ранее упоминал мне. Поэт Архиас был, наверное, на десять лет старше своего покровителя, маленького роста с аккуратно подстриженной белой бородкой. Философ Антиох был самым тучным человеком в комнате, с несколькими подбородками, закрывающими шею. Скульптор Аркесислав был самым молодым из нас, поразительно красивым и чрезвычайно мускулистым человеком; он выглядел вполне способным держать не только молоток и долото, но и перемещать тяжелые блоки мрамора. Я понял, что это, должно быть, Аполлон его работы стоит в нише в конце комнаты, да и лицо бога странно походило на оригинал; вполне вероятно, что он разрисовал и стену, так как я узнал то же лицо в Аполлоне. Очевидно, Аркесислав был художником огромного таланта.

Я почувствовал непривычный дискомфорт. После многих лет общения с римской элитой, часто видя ее в самой слабой или худшей форме, я редко чувствовал себя неловко в какой-либо компании, какой бы возвышенной она ни была. Но здесь, в компании блестящего ближайшего окружения Лукулла, в такой невероятно роскошной, но в то же время безупречно изысканной обстановке, я явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Цицерон представил меня. Большинство гостей кое-что слышали обо мне; их не совсем дружелюбные кивки при упоминании моего имени хоть немного меня успокоили. Лукулл указал, Цицерону занять кушетку справа от него, а мне следовало разместиться слева

На ужин были приготовлены великолепные угорь на гриле, сочная оленина, жареная птица и широкий выбор весенних овощей с нежными соусами, которые  запивали лучшим фалернским вином. По мере того, как разливалось больше вина, разговор становился более расслабленным, перемежаясь взрывами смеха. Члены круга Лукулла чувствовали себя совершенно непринужденно друг с другом, настолько, что казалось, они говорили на каком-то тайном языке, полном завуалированных упоминаний и закодированных намеков. Я чувствовал себя посторонним и мало что мог сказать; в основном я слушал и наблюдал.

Сервилия продемонстрировала новое украшение – ожерелье из жемчуга, соединенное тонкой золотой цепочкой, и хвасталась сделкой, о которой она договорилась; стоимость была примерно равна стоимости моего дома на Эсквилинском холме. Это вызвало дискуссию о деньгах и инвестициях, которая привела к общему мнению (я, конечно, воздержался), что земля вокруг Рима продавалась дороже, чем она того стоила, но загородный дом в Этрурии или Умбрии, укомплектованный рабами для управления им, все еще можно было приобрести по выгодной цене.

Марк Лициний спросил Цицерона, был ли слух, который он слышал, правдой, что главным соперником Цицерона в предстоящей кампании на пост консула, вероятно, будет радикальный патриций Катилина. Цицерон ответил цитатой греческой эпиграммы; я ее не понял, но остальные рассмеялись. Было больше разговоров о политике. Катон жаловался на своего коллегу-сенатора, не назвав его имени, который применил непонятный, но древний прием, чтобы перехитрить своих оппонентов. Вместо имени Катон назвал его слегка неприличным прозвищем – вероятно, каламбур, но для меня это ничего не значило. Я подумал, он имел в виду Юлия Цезаря.

Похоже, что Архиас находился в творческом подъеме написания эпической поэмы о походах Лукулла на Восток, надеясь завершить ее вовремя для возможного триумфа своего покровителя. По настоянию Цицерона Архиас процитировал новый отрывок. Это была сцена, свидетелем которой был сам поэт: гибель флота одноглазого римского мятежника Марка Вария у острова Лемнос. Его слова были завораживающими, вызывая образы, полные ужаса, крови и славы. В какой-то момент он процитировал приказ Лукулла своим людям относительно судьбы римского мятежника:

«Вария взять живым, а не мертвым. Никому не подымать меч на одноглазого. Кто не послушается – тому я сам вырву глаза и брошу за борт!» Мне показалось, что тень проскользнула по лицу Лукулла, когда он слушал эти слова, но потом он зааплодировал так же горячо, как и все мы, и пообещал Архиасу почетное место на своем триумфе.

За фазаном с кедровым соусом разговор принял философский характер. Антиох был сторонником так называемой Новой Академии, школы мысли, которая утверждает, что человечество обладает врожденной способностью отличать истину от лжи и реальность от фантазии.

– О существовании такой способности можно сделать вывод, если мы рассмотрим противоположный случай, когда такой способности не существует, - сказал тучный философ, вытирая соус со своего подбородка. – Восприятие происходит от ощущений, а не от разума. Я вижу чашу перед собой; я тянусь к ней и поднимаю ее. Я знаю, что чаша существует, потому что мои глаза и моя рука говорят мне об этом. Ах, но откуда я знаю, что я