Читать книгу - "Без срока давности - Владимир Бобренев"

Тем не менее решили доводить до логического завершения именно такой вариант. Как всегда, первые эксперименты стали проводить на заключенных. Причем в качестве подопытных преимущественно использовали арестантов, которые несколько дней назад едва выкарабкались из лап смерти при испытаниях других препаратов. Из «сострадания» Григорий Моисеевич предложил не подвергать их вторичному испытанию, а пристрелить незаметно, прямо в камере при экспериментировании с отравленными пулями. В лаборатории существовало неписаное правило: подопытные не должны выйти отсюда на своих ногах. Сам Могилевский на сей счет уже после окончания войны признавался: «Одного осужденного я использовал для двух-трех опытов. Последнее было редко. Я хочу в данном случае сказать, что если смертельного исхода при употреблении яда не наступало и испытуемый поправлялся, то на нем же испытывали другой яд».

Несмотря на ухищрения сотрудников лаборатории, большинство испытуемых уже в процессе первого эксперимента начинали соображать, что их используют как подопытных кроликов. Догадывались и кем являются переодетые в белые халаты «доктора». Оставлять арестантов после такого прозрения в живых, чтобы они потом разболтали о происходящем в стенах лаборатории, было конечно же недопустимо. Так что отсюда даже назад, в тюремную камеру смертников, дорога им была отрезана. Кому «повезло», отходили в иной мир с первого раза, даже не почувствовав боли. Ну а кто, на свою беду, оказывался повыносливей и выкарабкивался, тем предстояло заново пройти круги ада. Только теперь уже полностью сознавая, какого рода смертная казнь им уготована.

Чтобы не вызывать излишнего любопытства стрельбой в лаборатории, Филимонов и Могилевский решили перенести часть опытов в подвальное помещение внутренней тюрьмы. Там обычно приводились в исполнение расстрельные приговоры. Сам процесс протекал достаточно одиозно. Один из бойцов, подчиненный Блохина, или сам Филимонов (почему-то с особым удовольствием он занимался этим в верхней камере), стрелял в приговоренных. Причем целились всегда не в жизненно важные органы, а стремились попасть куда-нибудь в плечо, ногу, руку, в мягкие ткани. Иначе трудно определить, отчего наступила смерть — то ли от действия находящегося в пуле яда, то ли от повреждения пулей жизненно важного органа. А без этого всякий смысл проводимого эксперимента утрачивался.

Стрелять в человека вообще-то сможет далеко не каждый. Одно дело на войне, где действует принцип кто — кого. Совершенно другое — убивать безмотивно, в ситуации, когда никто и ничто убийце не угрожает, жертва ни на что не провоцирует, ведет себя кротко и послушно. Но бойцы НКВД привыкли убивать и безмотивно. Они хорошо знали: никаких неожиданностей не произойдет, никаких неприятных последствий не наступит, ибо в конечном счете приговоренного всегда ожидает неизбежная смерть.

На одном из испытаний отравленных пуль произошло недоразумение. То ли со вчерашнего похмелья, то ли отчего-то другого, но у Филимонова дрогнула рука. Пуля, пробив кожу обреченного, прошла по касательной сквозь мягкие ткани и остановились у кости, не разорвавшись. Естественно, не подействовал и смертоносный яд. Заключенный завопил от боли благим матом.

— A-а! Бо-о-ль-но!

— Чего орешь, — недоуменно спросил Филимонов. — Сейчас все кончится. Или не туда попал. Давай повторим. Сразу отмучаешься.

— Не надо, — размазывая слезы, умолял несчастный. — Прошу вас, не надо больше. Не убивайте. Помилуйте…

— Почему — не надо? — продолжал недоумевать Филимонов.

Как умудрился заключенный во время этого разговора извлечь пулю, потом долго никто не мог понять. Но вытащил и протянул окровавленными пальцами одетому в белый халат Могилевскому:

— Вот смотрите, доктор. Почему она такая легкая? А?

Пришлось беднягу тут же пристрелить. Теперь уже обычной пулей. Так сказать, привести приговор в исполнение по всей форме.

Был случай, когда яд не подействовал вообще. Ждали час-полтора — приговоренный все живет. Да еще смотрит на всех доверчиво-приветливыми глазами, потому что его накормили наваристым мясным бульоном и дали выпить пару стопок водки. Он смотрел вокруг так, словно просил дать ему добавку — водки и супу. И снова пришлось воспользоваться «услугами» бойцов из спецгруппы, потому что к концу этого эксперимента полковник Филимонов на ногах не стоял. Такая была у него привычка: с Окуневым, полковником из охраны правительства, надираться до полной неузнаваемости друг друга еще задолго до завершения экспериментов.

Совершенно непонятно, почему Окунев, человек весьма далекий от проблем спецлаборатории Могилевского и расстрельной спецгруппы Блохина, почти все свободное, а то и служебное время проводил в палатах в Варсонофьевском. Он с каким-то вожделением следил через дверной глазок за поведением подопытных, с неподдельным азартом, даже с одержимостью стрелял из нагана по живым мишеням. В этом увлечении он выделялся даже среди многих бойцов спецгруппы, которые выполняли свои обязанности не столь охотно. Почти постоянным свидетелем его упражнений, точнее, заинтересованным зрителем был ассистент Ефим Хилов. Человек в фартуке первым подскакивал к рухнувшему на цементный пол человеку, громогласно давал оценку качества произведенного выстрела и свои комментарии по этому поводу.

В высшей степени профессионально, если применительно к подобному процессу такое определение уместно, организовывал Окунев погребение или кремирование тел убитых. При этом он ощущал себя в самом центре некоего важного ритуального церемониала. Голос его приобретал металлические ноты, жесты были тверды и решительны, словно полковник руководил решающим сражением. Впоследствии Окунев несколько раз попадал в психиатрические учреждения, лечился от своих «сдвигов». Но так и не вернулся к нормальной жизни. Постепенно спился, был уволен из органов. Но тогда, в боевые сороковые, он еще чувствовал себя на коне за серыми стенами Лубянки.