Читать книгу - "Найти, чтобы потерять - Наталья Костина"

Она очень устала. Стояла небывалая для месяца апреля жара. Тело отца обкладывали еще сохранившимся в подвале льдом, но все равно оно безобразно распухло, а запах стоял такой, что ее едва не стошнило, когда она приблизилась к гробу.

– Мы нашли его только утром! – Кто-нибудь другой не разобрал бы, что пытается сказать это тучное колченогое создание, по ошибке поименованное женщиной, – ее сестра. Редкие жирные волосы были почти одного цвета с ее прыщавым нечистым лбом, заячья губа вспухла и дрожала. – Он лежал там, у себя, и мухи… – Сестра зарыдала.

Да, мухи попировали на теле Антуана д’Обре на славу! И не нужно говорить, что слуги кинулись искать хозяина рано утром: эти ленивые скоты, небось, были только рады, что их не шпыняют с самого спозаранку и не теребят! Да и сама сестричка наверняка дрыхла до полудня, потом пару часов потягивалась и ублажала себя, завтракая в постели, и выползла искать папашу лишь тогда, когда за дверью его спальни уже вовсю жужжало и спаривалось, а вылупившиеся прожорливые личинки уже прогрызали лоснящуюся, натянувшуюся, словно на барабане, кожу…

Священник, сглатывая постоянно подступающую горькую слюну, тоже торопился. Никакой фимиам, каким усердно кадили в церкви, и никакие магнолии, которыми был засыпан преставившийся мессир д’Обре и приторный аромат которых лишь подчеркивал трупную вонь, не помогали. Наконец последнее «амен» было произнесено и на гроб надвинули тяжелую крышку. Первыми в траурной процессии двинулись братья, затем Мари-Мадлен с сестрой. Сохранившая никому не нужную невинность расплывшаяся туша ковыляла рядом и оттянула ей всю руку. Еще четверть часа – и останки были водворены в фамильный склеп, а все скорбящие ринулись на свежий воздух.

– Старик вонял хуже, чем дохлый мул! – слишком громко сказал на ухо брату Антуан-младший, теперь ставший Антуаном-старшим, и на них стали оборачиваться. Дура сестра всхлипнула, а Мари зло заметила:

– Если бы он не скопидомничал, а вовремя позвал лекаря и пустил кровь, этого бы не случилось!

– Никто не уйдет из этого мира живым. – Франсуа, который всегда был вторым и насиловал ее тоже всегда во вторую очередь, сделал постное лицо, но она прекрасно знала, что братец ждет не дождется главного сегодняшнего действа – оглашения завещания. Да, их старик действительно был прижимист – но тем больше они получат! У него в полку столько долгов, что уже нельзя и за карты сесть!

В тяжелой старомодной карете мгновенно стало душно. От сестры воняло давно не мытым телом, толстуха нещадно потела – и от волнения, и от того, что поверх слишком плотной траурной робы она напялила еще и меховой палантин. Блохи из нижних юбок дорогой безутешной сестрицы, которым было неуютно от множества привешенных изнутри по случаю выезда лавандовых саше, толпами перебирались на мех, подпрыгивали, чуя свежую кровь, и Мари-Мадлен брезгливо смахивала их с лица перчаткой. Проклятые провинциалы, которые не моются и которым лень вытряхнуть и проветрить лишний раз свои одеяла!

В задней карете ехали братья – слава богу, им хватило ума пустить их вперед, чтобы женщины не дышали пылью! Дождей давно не было, и белая пыль поднималась до небес. Небес, вряд ли принявших к себе черствую душу Антуана д’Обре. Папенька наверняка отправился прямо в ад – туда, где ему было самое место!

– Я устала, – сказала она, и это было правдой. Бессонная ночь, чтобы поспеть на похороны, затем еще одна – бдение у разлагающегося трупа вдвоем с сестрой и монахинями… монахиням-то это было зачем?! Их-то никто к этому не понуждал! Чертовы святоши… Сейчас странно вспоминать, что она сама когда-то собиралась уйти в монастырь! Иногда она наезжала в обитель босоногих сестер-кармелиток и жила там по две-три недели, когда слишком уставала от исполнения супружеских обязанностей, и от сосущих, словно пиявки, глаз тех, кому от нее что-то было нужно, и от приторных объятий новой подруги – королевской воспитательницы мадам Ментенон.

Она устала… она ужасно устала и потому не сразу поняла, что случилось.

– …моей младшей дочери, Мари-Мадлен-Маргарите, урожденной Дре д’Обре, маркизе де Бренвилье, я оставляю свое родительское благословление, а также все, что она, Мари-Мадлен-Маргарита, урожденная Дре д’Обре, маркиза де Бренвилье, захочет взять на память обо мне из моей комнаты, буде эта вещь или вещи не превысят по стоимости ста ливров!

– Что?! – спросила она, будто выныривая на поверхность из тяжелого полузабытья.

В столовой, где все они сидели, тоже было жарко и тоже воняло: свечными огарками, вынесенным покойником, обоими братьями и уродиной-сестрой, а также новыми кожаными, плохо выделанными башмаками мэтра Мандрена и пролитым вином, которое, оказывается, лилось из бокала прямо ей на платье. Нет, не ее собственное вино, которое она прислала, – оно было слишком дорого, и сестра не приказала подать его к столу. Эта скопидомка, так похожая на покойного папеньку, потчевала их какой-то прокисшей бурдой, которой Мари-Мадлен-Маргарита и облилась.

– Буде эта вещь или вещи не превысят по стоимости ста ливров, – виновато повторил стряпчий. – Подписано и засвидетельствовано в здравом уме и твердой памяти Антуаном Дре д’Обре, дворянином, и мной, мэтром Мандреном, о чем в конторской книге того же числа была сделана соответствующая запись… – Адвокат запнулся и посмотрел на бледную как полотно Мари-Мадлен-Маргариту, урожденную Дре д’Обре, маркизу де Бренвилье. Он не любил такие моменты в своей работе… но что поделаешь? Его клиент распорядился так, а не иначе, кроме того, госпожа маркиза прекрасно обеспечена, как он слышал! – Вам плохо, мадам? – все же участливо спросил он.